Молодой вождь племени приветствует меня искренней, дружелюбной, широкой улыбкой. Мы, европейцы, не способны так выразительно улыбаться.
Не теряя дорогого времени, мы отправляемся гуськом на осмотр окрестностей. Мой новый приятель прекрасно понимает, что мне надо. Мне не приходится ничего объяснять. Он останавливает проходящих мимо женщин, показывает мне самые красивые шейные украшения, вынимает у них из ушей серьги. Он знает, что я не англичанин. Это придает ему смелости, делает немного фамильярным и одновременно сентиментальным. Мы разговариваем, как равные, а это уже очень много в условиях колониальной системы.
Мы входим в самую гущу банановых зарослей. Мягкие, шелестящие, шелковистые листья касаются наших щек. Кое-где свисают огромные гроздья недозрелых плодов.
Банановый лес полон истинно тропической прелести. Его светло-зеленый колорит, влажная прохлада, играющие на земле солнечные блики и целый лабиринт узких тропинок, извивающихся между стволов, — все это создает какой-то особый, исполненный очарования мир, Я люблю бархатистые банановые листья, мягкие, как уши слонов, и такие отличные от прочей окружающей растительности, цепляющей своими колючками и ранящей до крови.
Из холодного полумрака мы опять выходим на ослепительное солнце.
— Здесь пахнет рекой! — радостно восклицаю я, вдыхая полной грудью запах камыша, самый упоительный запах из всех мне известных, который нельзя сравнить ни с одними духами фирмы Коти или Убиган.
— Да, рядом протекает большой ручей. Мы как раз идем в рыбацкую деревню, — отвечает мой приятель-джумбе.
И вот опять перед нами несколько круглых хижин, расположенных в палисадниках. Прежде чем войти, мы кричим: «Ходи!». Этот клич, распространенный по всей Африке, — своего рода сигнал для спуска разводного моста. Хозяин отвечает нам: «Карибу», что означает: «Пожалуйста, входите!».
Завязывается типичный в таких случаях разговор на тему о том, зачем пожаловали. Нужно терпеливо объяснить все до мельчайших подробностей. Слово «музей» африканцам ничего не говорит. Точно так же они неспособны уловить разницу между понятием «древний» и «старый», то есть просто негодный к употреблению. В конце концов они складывают к моим ногам сломанные мотыги, разбитые горшки и проржавевшие куски железного лома.
На сей раз среди всего этого хлама я обнаруживаю довольно редкую вещь. Старик — глава семьи — кладет передо мною дрожащей рукой рыболовный крючок. Еще недавно я бы пренебрежительно отвернулся. Сколько таких крючков я выбросил в своей жизни? Но теперь я знаю ему цену. Через мои руки прошло достаточное количество фотографий в этнографических альбомах. Я стал настоящим экспертом африканских поделок. Я вижу все; даже сквозь дверную щель я стараюсь рассмотреть скрытые за ней предметы. Опытным глазом исследователя я сразу замечаю, что этот неприметный крючок — ценный музейный экспонат, за который господин Линдблум без колебаний отдал бы несколько сотен золотых. Линдблум — швед, такой же исследователь, как и я, но в отличие от меня большой знаток рыболовных принадлежностей.
Крючок, лежащий у меня на ладони, изготовлен вручную, по всей вероятности из железа, выплавленного непосредственно из руды. Шнур, на котором он подвешен, сплетен из древесных корешков. Я глубоко убежден, что доктор, миссионер и открыватель новых земель Дэвид Ливингстон еще не достиг Африки тогда, когда на этот крючок уже ловили рыбу.
Но что я вижу! Старая, сморщенная, как печеное яблоко, женщина, сидя на низенькой деревянной скамеечке, забавляется своим собственным ухом, как если бы это была нитка жемчуга. Ее ухо спускается в виде сдвоенного шнура, соединенного в нескольких местах металлическими скрепками. Обнаружить нечто подобное — все равно что открыть в двадцатом веке еще не освоенный материк.
До сих пор в моем музее были представлены две разновидности серег: висячие и вставляемые внутрь проделанного в ухе отверстия. Сегодня мною обнаружена новая разновидность: ухо, которое одновременно является серьгой.
Недавно я сфотографировал африканца с рулоном банкнот, продетым в отверстие для серег. В другой раз мне пришлось встретить санитара с пузырьком йода в ухе. Он вынимал пузырек каждый раз, когда ему приходилось смазывать кому-либо рану, а затем аккуратно водворял его на прежнее место. Я не говорю уже о таких широко распространенных украшениях, как коробочки из-под крема и тюбики из-под зубной пасты. Их можно часто видеть во время различных празднеств.
— Разойдитесь! Идет бвана мкубва! — выкрикивает мой приятель, бесцеремонно расталкивая мужчин и женщин, столпившихся у входа в одну из бом.
— Что тут за сборище? Кто-нибудь умер?
— Нет, это пациенты мганга-мчави (лекарь-колдун), к которому мы идем. Он очень интересный человек.
Все колдуны независимо от своего возраста преисполнены чувства собственного достоинства. Их горделивая осанка, видимо, необходима для поддержания авторитета.
Коготь льва, оправленный в змеиную кожу и висящий на грязной шее колдуна, представляет собой эмблему его знахарской силы. Опытным глазом я сразу же определил музейную ценность этого амулета и решил заполучить его любой ценой. Мой почтенный приятель и провожатый проявлял чудеса дипломатии, обещая горы золота от моего имени, но все его старания были тщетны. Колдун был неумолим. И вдруг мне в голову пришла счастливая мысль. Я сел на глиняный пол тут же под носом знахаря, подвернув под себя ноги, и заговорил:
— Мы с тобой друзья и коллеги. Ты — мчави для черных, я — мганга для белых. Поэтому я хочу поделиться с тобой сведениями из области медицины. Известны ли тебе, например, чудодейственные свойства коричневых волокон кукурузного початка?
Удивленный вопросом, хозяин дома широко раскрыл рот. Он стыдился признаться в своем неведении Я решил вывести его из замешательства:
— Волокна эти, заваренные в виде чая, превосходно очищают мочу грудным детям. Разумеется, ты можешь давать этот настой и взрослым, только в большей дозе. А ты знаешь лекарство от зубной боли?
— Конечно, знаю! — с восторгом выкрикивает на сей раз мой собеседник, гордо выпячивая грудь. — Нужно завернуть три крысиных хвоста в банановый лист и сжечь ночью на медленном огне, а пепел высыпать в дупло зуба.
Я стараюсь отвечать ему как можно серьезнее:
— Видимо, твое средство лучше, чем мое, однако попробуй при случае купить в лавочке несколько душистых занзибарских гвоздик, выжми из них масло и положи на зуб.
Восхищение в глазах великого мчави свидетельствовало о ценности данных мною советов. Он слушал меня с огромным вниманием.
— При укусе змеи, — продолжал я, — дай больному отвар корней дерева рокобе. В крайнем случае он может жевать даже листья этого дерева. А если кобра плюнет кому-нибудь в глаз, немедленно промой его отваром корней мусека.
Колдун был на седьмом небе. Лицо его светилось от радости, а когда я кончил говорить, он спросил меня голосом, исполненным уважения и благодарности:
— Что бвана мкубва хочет за свои советы?
— Ничего не хочу, ведь мы с тобой коллеги.
Мы попрощались троекратным сердечным рукопожатием, как положено по правилам: попеременно направляя большой палец то вниз, то вверх. В состоянии какого-то странного смятения знахарь остался стоять посреди дворика. Он боролся сам с собой. Видимо, хотел что-то спросить или сказать.
Мы прошли уже солидный отрезок пути, когда за спиной у нас раздался топот босых ног. А через минуту передо мной стоял мой коллега и, лихорадочно глотая воздух, с трудом произносил какие-то несвязные, но мягко и приятно звучащие слова. Резким, решительным движением он сорвал с шеи свой волшебный амулет и вложил его мне в руку.
— Возьми это на память, бвана мкубва. Ты — великий мчави.
Я демонстративно повесил себе на шею этот львиный коготь и с тех пор никогда с ним не расставался.