Несмотря на то, что уже перевалило за полдень, солнце жжет немилосердно. Фотоаппарат начинает оттягивать мне плечо. Сколько времени мы уже идем? Мои единственные часы остановились. Выбитый из нормального ритма жизни, я забыл их завести.
Длительная засуха лишила кусты и деревья лиственного покрова, и теперь они стоят абсолютно голые, напоминая наши ольховые рощи поздней осенью.
Неожиданно Игнатий поднял руку. Я не могу понять, почему он остановился и делает мне знаки не шуметь. Там, впереди, что-то происходит, но я ничего не вижу. Удивительные глаза у этих людей! Они умеют подметить даже самым тщательным образом замаскированный предмет, выделить на желтом фоне наиболее желтое пятно. Игнатий указывает мне пальцем на траву. Наконец, внимательно присмотревшись, я замечаю маленькую обезьянку, худенькую, беспомощную, ковыляющую на одном месте.
— Что же мы стоим? Поймай обезьянку, мы напоим ее молоком, и она будет моей. Я возьму ее с собой в миссию.
— Не двигайся с места, бвана мкубва! — схватил меня за руку Игнатий. — Павианы ужасно злые. Они идут сюда, чтобы забрать малютку. Им ни в коем случае нельзя преграждать дорогу. Они умные, как люди.
Только теперь я заметил справа от нас целое стадо обезьян. Процессию возглавляли два больших павиана. Обезьяны шли на четвереньках, глядя в нашу сторону. Ближайших из них отделяли от меня каких-нибудь десять метров. Они пересекли дорогу, затем одна из обезьян-предводителей, видимо самка, быстрым движением подхватила малышку с земли, поместила у себя под животом и, поддерживая его одной лапой, пустилась наутек, опасливо озираясь по сторонам. Страх овладел всеми павианами одновременно. Они удирали крупными прыжками, выполнив свою сопряженную с риском обязанность. И только отец семейства остался на месте. Он приподнялся и, стоя на двух ногах, как человек, наблюдал за нами. Он как будто понял, что нам не из чего стрелять, и, дождавшись, пока последние обезьяны скроются в лесной чаще, неторопливо и с достоинством направился вслед за ними.
Мы продолжали свой путь. Я натер мозоль и прихрамывал, но старался не поддаваться. Расстояние, отделявшее нас от деревни, должно быть преодолено. Другого выхода нет. Однако каждый шаг дается все с большим трудом. Звенит в голове, перед глазами мелькают голубоватые тени. Я не могу понять, что со мной происходит. В висках пульсирует кровь, по лицу разливается горячий румянец. Наконец, тяжело дыша, я беспомощно опускаюсь на траву и опираюсь спиной о дерево.
— Далеко еще?
— Уже совсем близко, бвана мкубва.
Я поднимаюсь, собрав остатки сил, но их хватает ненадолго. Колени мои подгибаются…
— Бвана мкубва болен? — забеспокоился Игнатий.
В самом деле, эта мысль только что пришла мне в голову. Я болен. Пробую пульс. Сомнений нет — малярия. Я усаживаюсь прямо посередине дороги, и меня охватывает невероятное желание спать, превозмочь которое я не в состоянии. Спать… спать!.. Зубы стучат от холода. Весь я сотрясаюсь, как в конвульсиях. Глаза застилают слезы.
— Бвана мкубва, вставай. Здесь оставаться нельзя. Деревня совсем близко. Сюда может прийти лев.
— Оставь меня в покое!
Голова разрывается от боли. Ломит суставы и поясницу. Нестерпимый жар охватывает все тело.
— Игнатий, иди в деревню один. Позови людей. У меня нет сил.
— Нельзя, бвана, сюда может прийти лев. Здесь их очень много.
Я уже не слышу, что он говорит. По телу разливается приятная истома. Звон становится тише и доносится откуда-то издалека…
ДОБРЫЙ ЛЕВ
Когда я проснулся, день был в полном разгаре. Яркие лучи солнца пробиваются сквозь щели тростниковой крыши. Я лежу на короткой, почти квадратной кровати, представляющей собой плетенную из травы сетку, натянутую на деревянную раму. Я не спешу покинуть удобное убежище, так как чувствую себя совершенно разбитым после вчерашнего приступа малярии, и стараюсь сообразить, где я нахожусь. В памяти всплывает инцидент с обезьянкой… От нестерпимой боли разламывается голова.
— Игнатий! — стараюсь крикнуть я как можно громче.
— Да. Бвана уже немножко здоров?
— Где мы?
— В деревне, по дороге на Лугобу.
— А зачем мы шли туда?
— За мидимо (маской), бвана. Там живет мой приятель, у него много масок.
— А в этой деревне нет масок?
— Здесь другие маски, не такие, какие бвана ищет. Тут есть нагрудные маски.
— Какие нагрудные?
— Вырезанные из дерева. В такой маске мужчина может танцевать, как женщина. Это очень смешно.
— Проводи меня, я хочу видеть эти маски, — загораюсь я. Подобные маски мне пришлось однажды видеть на фотографии в коллекции известного немецкого этнографа Карла Вейле. Ни в одном музее я ничего подобного не встречал.
— Но бвана болен и должен лежать в постели. Лучше я приведу сюда хозяина маски.
— Нет. Я пойду сам, подожди меня! — заявляю я, спуская ноги со своего ложа. При первой же попытке подняться меня качнуло, как пьяного.
— Помоги мне выйти из хижины.
Опершись на плечо Игнатия, я выхожу.
Деревня расположена на порядочном расстоянии от моей хижины, которая почему-то построена в стороне от остальных. Я прохожу мимо двух женщин, толкущих зерна кукурузы в деревянной, длинной, как орудийное дуло, ступе. Они стоят друг против друга и высоко подбрасывают толстые, тяжелые, метровой длины палки. Создается впечатление, будто палки взлетают сами. Время от времени они выпускают из рук свои орудия труда и хлопают в ладоши. А может быть, это своеобразная демонстрация ловкости. Весь процесс помола производится механически. К нему приобщаются с малолетства, и он составляет основной и, пожалуй, наиважнейший элемент жизни местных женщин. Удары толкушек перемежаются, с громким разговором и смехом. Работающие поворачивают головы то вправо, то влево, внимательно разглядывая прохожих.
— А твои маски в этой деревне?
— Нет, в двух милях ходьбы отсюда.
Прервав разговор на полуслове, я останавливаюсь как вкопанный. Зрелище, свидетелем которого я стал, поразило меня своей неожиданностью: перед одной из хижин сидят две старухи с губами, вытянутыми наподобие утиного клюва. От продырявленной верхней губы у них осталась лишь растянутая полоска мяса и кожи, которая охватывает деревянную дощечку чуть-чуть потолще мужской ладони. Дощечка производит впечатление подставленной под ноздри плошки. Уставившись на меня, старухи нервно двигают своими клювообразными ртами. В этот момент они удивительно напоминают каких-то фантастических пернатых обитателей тропиков.
По мере того как я приближаюсь к заветной цели — деревне, где имеются маски, до меня все отчетливее доносится звук барабанов. Кто же развлекается подобным образом в этот неурочный час? Ведь все мужчины находятся на своих полях — шамбах, а женщины молотят кукурузу.
— Кто там играет на барабанах? — спрашиваю я Игнатия.
— Это женщины, бвана мкубва, — отвечает он, хитро усмехнувшись.
— Женщины? — удивился я. Мне никогда не приходилось слышать ничего подобного. Барабан в Африке — это инструмент, исключительным правом играть на котором пользуются мужчины.
— Да, бвана, сегодня веселятся они, — и опять губы его расплываются в хитрой улыбке.
— А почему мужчины не принимают участия в этом празднестве?
— Табу, бвана. Нам не разрешается. Это особое празднество, и происходит оно в школе.
— А мне можно туда пойти?
— Вазунгу, наверно, можно.
Любопытство берет верх. Кто знает, может быть, там подвернется что-нибудь достойное изучения? А кроме того, меня крайне занимало, что делают женщины в этой таинственной школе.
Звуки барабанов доносились из-за высокого частокола. Мои попытки увидеть что-нибудь через щели ни к чему не привели — щели были тщательно заткнуты листьями. Мне помог высокий рост. Никто, конечно, не мог предвидеть, что, приподнявшись на цыпочки, я смогу заглянуть внутрь. Попадающиеся мне на пути к запретному месту мужчины старались поспешно ретироваться, как бы страшась быть замешанными в совершаемом мною преступлении. Итак, я пускаюсь в авантюру на собственный страхи риск.