Аркадий Моисеевич, которого Погодин видел лишь однажды, был толстый, бородатый, очень уравновешенный, с волосатыми, очень широкими запястьями и короткими пальцами. Ел он шумно, щелкая челюстями, и так же громко смеялся. Погодину страшно было смотреть на его красный, постоянно двигавшийся и вечно что-то говоривший рот. Весь ужин Погодин пытался как-то поддеть Аркадия Моисеевича, поставить его на место, доказать ему, что тот шарлатан, но Аркадий Моисеевич имел уникальное качество. Он слушал только себя и говорить мог только сам, и потому был непробиваем.
– Васенька, мы уезжаем! Ты поедешь с нами? – спросила жена, касаясь сзади его рукава.
– Да, поеду… – кивнул Погодин, чувствуя, что оставаться сейчас дома невозможно для него.
– В чем ты поедешь, в этих спортивных штанах и дачном свитере? Учти, обратно тебе придется добираться на метро, тетя не сможет тебя подвезти! И не спорь, не спорь со мной, со мной нельзя сейчас спорить… – быстро сказала жена, капризно поджимая губы.
– Ладно, я переоденусь, только успокойся… – снимая на ходу свитер, Погодин пошел в комнату.
– Быстрее, пожалуйста! Неужели раньше нельзя было: беременная женщина собралась, а тебя ждем… – крикнула ему вслед тетка.
Открыв шкаф, кандидат рассеянно остановил взгляд на сложенных в стопку свитерах и выглаженных, плотно притиснутых друг к другу теснотой пространства рубашках, брюках и пиджаках. Складывала и гладила его вещи жена, и Погодин старался без нужды не заглядывать сюда, чтобы не нарушать царящего в шкафу строгого иерархического порядка. Необходимость выбирать одежду самому угнетала его и казалась неважной, тяготящей мелочью, и поэтому надевал он всегда то, что первым попадалось под руку.
Заметив свои старые любимые джинсы, вытершимся сгибом глядевшие с одной из полок, Погодин обрадованно потянулся к ним. Хотя дверь в комнату была прикрыта, а жена оставалась в коридоре, она, шестым чувством уловив, что он собирается сделать что-то запретное, крикнула: «Нет, не эти, возьми серые брюки! Они на вешалке справа!» Погодин в который раз удивился своеобразной интуиции Даши, проявлявшейся всегда неожиданно и в основном по хозяйственным вопросам. Даже плескаясь в душе, она догадывалась, какой из многочисленных запретов он пытается нарушить: полезть ли в сахар мокрой ложкой, поставить на полировку стакан без подставки или пройти в уличной обуви в комнату.
Погодина все эти правила тяготили, не удерживались в памяти, казались неважными и условными. Порой в нем пробуждалось к жене тяжелое, нехорошее чувство, и ему казалось, что он живет с женщиной недалекой и мелочной, и боялся, что дети, если пойдут в нее, тоже будут такими же хозяйственными и мелочными. В такие минуты он ощущал себя загнанным в угол и злился, а жена, словно почувствовав в нем перемену, притихала, становилась предупредительной и ласковой, и Погодин вскоре смягчался и забывал о своем раздражении.
Когда он вновь вышел в коридор, жена окинула его быстрым проверяющим взглядом, скользнувшим от воротничка рубашки до самых носков. Они закрыли квартиру и вышли. На лестнице Погодин хотел придерживать жену за руку или даже снести ее, но Даша спускалась сама, не касаясь перил и в конце пролета по привычке шагала сразу через две ступеньки.
– Перестань, ты что, не понимаешь? Как ты себя чувствуешь? – обеспокоенно спросил Погодин.
Даша, шедшая до того по лестнице с нормальным лицом, на мгновение задумалась, на всякий случай придав лицу страдальческое выражение, а потом чуть пожала плечами и сказала:
– Все хорошо… Только где-то вот тут болит… – и вновь последовал неопределенный жест, который можно было отнести не только к животу, но и к груди и даже к ногам.
Они сели в машину: мать с женой сзади, а Погодин с теткой впереди. Водительскому мастерству тетки кандидат не очень доверял и велел жене пристегнуться.
– Сзади пристегнуться нельзя! – сказала тетка не без удовольствия.
– Как нельзя, там же есть ремень!
– Ремень-то есть, но сломался фиксатор! – объяснила тетка, заводя машину и съезжая с бордюра.
«Фольксваген» сильно тряхнуло, и Погодин укоризненно уставился на тетку.