Но, придя к себе в комнату, старый барин громко зарыдал.
— Эх, Vater, Vater[5], — примиряюще пробормотал Емилиан. — Твой блудный сын не так глуп, как ты думаешь! — усмехнулся он и театральным жестом раскрыл чемодан. Сверху лежал портрет самого Емилиана в офицерской форме, а под ним — длинный мешочек из сурового полотна, тщательно завязанный проволокой. Емилиан с улыбкой развязал мешочек и высыпал содержимое на отцовскую постель, накрытую старомодным одеялом из цветастого бархата. Мешочек был битком набит золотыми монетами.
— Благослови меня, Vater! Это чистое золото!.. — шепнул он лукаво и придвинулся вплотную к отцу, от души потешаясь над выпученными от страха глазами старика.
Лишь теперь господин Кристу почувствовал резкий запах рома и понял, что Емилиан очень пьян. С отвращением оттолкнул он сына, подскочил к окну и тщательно задернул шторы.
— Болван! Разве так хранят золото? — злобно зашипел он и принялся дрожащими руками запихивать монеты обратно в мешочек.
Емилиан, пошатываясь, вышел из комнаты.
— Сохрани их, Vater! — захихикал он на прощание. — Спрячь в чулок! Золото — самый верный капитал в наши дни. Береги его как зеницу ока!..
Старик сразу же заперся в спальне на все запоры и не выходил из комнаты, пока Емилиан не уехал.
Мешочек с золотом он спрятал в кровати, у стенки, за пуховыми подушками, опустил шторы и уселся на кровать в напряженном ожидании. Потом достал из ящика ночного столика маленький кинжал с костяной ручкой, инкрустированной серебром, и спрятал его в рукав халата. Старик опасался, что, протрезвившись, Емилиан потребует свой чемодан обратно, и все эти дни не выходил из спальни и к себе никого не впускал. Даже Олимпии, которая приносила ему еду, он не открывал дверей и в течение пяти суток питался лишь водой да сладкими сухариками, которые всегда лежали в хрустальной вазе на его ночном столике. День и ночь сидел он на страже у запертой двери, чутко прислушиваясь к каждому шороху. Всякий раз, когда до господина Крисанты доносился голос Емилиана, ему казалось, что он вот-вот потеряет сознание.
— Vater! Что ты там делаешь, Vater? Выйди, выпьем стаканчик по случаю отъезда твоего сына на фронт!..
По голосу было слышно, что сын пьян, и это несколько успокаивало старика. Но все же он не двигался с места.
Совершенно равнодушным оставался старик и к царящей на ферме суматохе. Во дворе жалобно верещали поросята, которых резали для пира Емилиана с немецкими офицерами. В доме раздавался оглушительный хохот, громкие песни и звон разбитой посуды. Весь этот ералаш служил барину лучшим доказательством того, что Емилиан не думает о чемодане, а лишь пирует и пьет. Все это время старик мучительно придумывал самый верный тайник для золота и, как только его осеняла новая мысль, тут же соскакивал с постели и осторожно прокрадывался к облюбованному месту. То засовывал мешочек с золотом в широкий камин из белых изразцов, то прятал под бельем на дне комода и снова принимался выискивать новые тайники. В конце концов он снова засунул деньги под пуховики около самой стены. Старый барин чувствовал себя спокойно только тогда, когда золото лежало рядом с ним, и не отходил от кровати. Олимпия несколько раз стучала в дверь, предлагала еду и жаловалась, что молодой барчук сбил замки с погреба, вытащил затычки из всех бочек, вино льется рекой и его лакают собаки, а всех молочных поросят велел заколоть. Но в ответ на все эти жалобы старый барин только злобно вопил:
— Убирайся, дура, и оставь меня в покое!
Не открыл он дверь и тогда, когда Олимпия вдруг в полночь принялась как сумасшедшая дергать дверную ручку и со слезами умолять барина выйти и утихомирить молодого барчука, который задумал злое дело против их молодой прислуги Рафилы.
— Помогите, барин! Спасите ее! Они застрелят несчастную! Отвели в тир и прикрепили мишень над самой ее головой! Бегите, барин, быстрее, там и немецкие господа офицеры, все пьяные в стельку, на ногах не держатся… Выпалят мимо цели и убьют несчастную…
Но старик словно не слышал и не понимал, что ему говорят. Втянув голову в плечи, как филин, сидел он на кровати, только глаза дико поблескивали.
— Грех, барин! Ох, какой грех! Пожалейте несчастную, спасите ее!..
Владелец Крисанты не сдвинулся с места и ничего не ответил, даже когда Олимпия стала проклинать барина самыми страшными проклятиями: «Сгореть тебе в адском пламени, да так, чтоб следа не осталось от всего твоего рода!» Затаив дыхание он только думал о том, как бы уберечь золото, и дрожал от ужаса при одной мысли, что Емилиан может передумать и забрать обратно золотые монеты.