— Послушай, Лука, кто это может быть?
Михэлука скорчил страшную рожу, приставил к голове два пальца, словно рожки, и выскочил за дверь. Бенони это очень развеселило, и он от удовольствия перекувырнулся в постели.
Только очутившись на дворе, Михэлука почувствовал, как он взволнован и испуган. В голове у него была лишь одна мысль, страшная мысль: «Тетя Олимпия назвала его барином Емилианом… Значит, это он… Это он!..»
ЕМИЛИАН КРИСАНТА
Емилиан Крисанта окинул взглядом невысокую чистую комнатку, убранную полосатыми домоткаными коврами. Его угловатое, осунувшееся от бессонницы лицо на секунду отразилось в овальном зеркале шкафа. Он было уселся на одном из четырех стульев с высокими спинками, стоящих вокруг стола из орехового дерева, но тут же передумал и плюхнулся на край широкой постели, застланной чистым бельем, погладил новое одеяло из красного, блестящего шелка и насмешливо заметил:
— Богато живете, ничего не скажешь! От вонючего кожуха сразу перешли к шелковым одеялам.
Олимпия словно окаменела у двери с лампой в руке. Емилиан перестал смеяться и, как бы извиняясь, пояснил:
— Я не видел чистого белья с тех пор, как ушел из дому. Вот теперь высплюсь как следует в вашей постели.
Заметив, что хозяева продолжают неподвижно стоять на пороге, с иронией пригласил:
— Входите, гости, садитесь! Будьте как дома! — и, нагнувшись, принялся распутывать шнурки своих огромных ботинок на толстой, подбитой гвоздями подметке.
Гаврила и Олимпия тупо уставились на его давно не стриженный затылок и засаленный, обтрепанный воротник рубахи.
— Никто не должен знать, что я у вас. Но как быть с детьми? Я все думал, что они поменьше… Ушлите их куда-нибудь. Придумайте что-нибудь… — Емилиан говорил тихим голосом, старательно распутывая гнилые шнурки.
Стягивая ботинок, он весь побледнел и застонал от боли. Из грязных портянок появилась опухшая, посиневшая нога с желтыми кривыми пальцами.
— Отморозил ноги! — вздохнул он и, вытянув разутую ногу, пытался пошевелить изуродованными, обескровленными пальцами. — Перед тем как дать поесть, принеси мне таз со снегом.
Олимпия взглянула на него, молча поставила лампу на стол и повернулась к двери.
Стаскивая второй ботинок, Емилиан снова застонал, но тут же взял себя в руки и, бросив мрачный взгляд на Олимпию, еще раз напомнил:
— Убери немедленно детей из дому! Скажи им, что я инженер или еще что-нибудь… Нам нужно спокойно обо всем поговорить, — закончил он и снова занялся своими болячками.
Олимпия вышла, с трудом передвигая словно налитые свинцом ноги.
— Отправь их в школу, — нехотя предложил Гаврила.
— Левая нога больше обморожена, — пробормотал Емилиан. — У вас квашеная капуста найдется?
Гаврила Бреб тупо уставился на ноги гостя, не замечая, что сигарета, стиснутая в углу рта, давно уже потухла.
Дверь распахнулась, и тетка Олимпия внесла большой медный таз со снегом.
Емилиан Крисанта взглянул на таз и весело воскликнул:
— Ух ты, что я вижу! Наш старый медный таз! В нем ты мне мыла голову, когда я был еще маленьким. Какая приятная встреча! — захихикал Емилиан и сунул ноги в снег.
Снег быстро почернел и начал таять. Емилиан поднял голову и с перекошенными от боли губами злобно прошипел:
— Если хоть кто-нибудь узнает, что я здесь, я вас обоих сразу пристрелю. Не думайте, что я шучу, — угрожающе добавил он и вынул из кармана блестящий маленький, как игрушка, револьвер. — Револьвер заряжен. Опущу предохранитель, и вам конец… — закончил он, сделав красноречивый жест.
Олимпия схватилась за притолоку двери. Подбородок ее дрожал.
Гаврила гневно выплюнул окурок.
— Будь ваша воля, вы бы нас всех еще десять лет назад пристрелили.
— Заткнись! — гаркнул Емилиан и, спрятав револьвер в потайной карман на груди, снова принялся растирать ноги, разбрызгивая грязную воду по пестрому коврику перед кроватью. — Скоро кормить меня будешь, Олимпия? — спросил он уже более примирительно. — Зажарь яичницу и принеси большой кусок сала. А может, и стакан цуйки преподнесешь для согрева? Вот уже четырнадцать дней и ночей я только о том и думаю, как сяду у вас за стол. Что же вы стоите? Давайте пошевеливайтесь, а то я проголодался как волк…
Олимпия метнулась к дверям, а Емилиан, старательно растирая пальцы обмороженных ног и не поднимая головы, продолжал бормотать себе под нос:
— Будь бы мой уважаемый батюшка пощедрее, чтоб ему под землей было так же плохо, как мне сейчас, я сегодня гулял бы в другом месте и не пришел бы нарушать ваш покой.