Емилиан Крисанта умолк, мрачно взглянул Гавриле в глаза и грозно спросил:
— Где чемодан, который вы украли у отца?
Гаврила встал и твердым голосом отчеканил:
— Вы эти штучки, господин Емилиан, бросьте, все равно у вас со мной ничего не выйдет! Ступайте себе подобру-поздорову, а нас оставьте в покое.
— Сесть! — рявкнул Емилиан.
Но Гаврила не сел, а остался стоять у стола.
Емилиан глубоко затянулся сигаретой и снова пристально посмотрел Гавриле в глаза. Потом ухмыльнулся и продолжал:
— Поговорим как мужчина с мужчиной… Бэкэляну болтал, будто ты о золоте ничего не знаешь. Но я этому никак не мог поверить. Не может быть, чтобы ты не знал, что в твоем собственном доме делается. Олимпия давно обменяла двадцать золотых у Бэкэляну, обменяла на теперешние деньги. Сперва Олимпия сказала ему, что это мой отец дал их ей для мальчишки. Но Бэкэляну уверен, что после смерти отца это она наложила руку на мое золото. А в прошлом году она дала ему еще десять золотых монет — за виноградник. Но беда в том, что золото отцу и не принадлежало. Золото это мое! Я оставил его у старика на хранение, когда отправлялся на фронт, вот в чем вся загвоздка…
— Неправда! Олимпия не могла так сделать! — крикнул Гаврила, но тут же осекся и в отчаянии уставился на павлина, вытканного на коврике над постелью.
И вдруг все стало ясно… Холодная, безжалостная действительность предстала перед ним во всей своей наготе — Емилиан говорил правду.
— Я ее убью! Я ее убью, коли она впрямь так сделала! — простонал он.
Емилиан Крисанта задумчиво растирал ноги и, не глядя на Гаврилу, через минуту продолжал тем же ровным голосом:
— А я даже теми двадцатью монетами, что прислал мне Бэкэляну, не смог воспользоваться. Его милый сыночек к тому времени совсем свихнулся. Бебе наложил лапу на золото и не захотел с нами даже поделить. А мы могли бы на эти деньги купить и одежду и харчи… Но Бебе, видно, спятил окончательно. Он золото спрятал и объявил, что решил сохранить его для себя одного. Хотел один сбежать. Три дня мы все трудились как окаянные, три дня старались выпытать у него, куда он спрятал золото. Но, видно, Бебе действительно сошел с ума. Ничего не рассказал, даже когда уже петлю накинули ему на шею…
Емилиан вдруг замолчал, поняв, что проговорился, но потом, увидев ужас на лице Гаврилы, расхохотался тем же истерическим, лающим смехом и продолжал, явно стремясь еще больше напугать собеседника:
— Ты чего так на меня уставился? Да, ты правильно понял — мы его повесили, но он подох, так и не сказав, где спрятал золото. Мы там в лесу шуток не шутили. Шли на смерть, и отступать нам было некуда. Даром нам там никто и сухой корки не подавал. А чтобы не навлечь на себя подозрение, тот, кто отправлялся в село за жратвой для всех, должен был выглядеть прилично — быть в хорошем костюме, чистой рубахе, начищенных ботинках, а не то мог бы навлечь на себя подозрение. Ну, а чтобы достать хорошую одежду или ботинки, приходилось убивать. Что же тут удивительного, если мы и Бебе прикончили? Он и так конченый был человек, тряпкой оказался. С тех пор как в Яссах столкнул под поезд какую-то старую еврейку, которая все равно не доехала бы до концентрационного лагеря, он стал страшно задирать нос. Выше всех себя ставил! А фронта и не нюхал. Даже не пойму, как он в лес пошел со мной. Ты, Гаврила, даже представить себе не можешь, какую мы там жизнь вели. Голодные, холодные, на ногах тряпки вместо обувки. Чтобы достать вот эти ботинки, мне пришлось прикончить какого-то путевого обходчика… Ты что дрожишь? Эх ты, недотепа! Не мужчина, а мокрая курица! Ну да, я его убил, мне же нужны были ботинки. Да только убил я его слишком поздно! — вздохнул Емилиан, не сводя глаз со своих распухших ног. — Слишком поздно! — повторил он, растирая обмороженные пальцы шелковым одеялом. — Теперь тебе ясно, для чего я пришел к вам? — сурово спросил он, вытаскивая револьвер и подбрасывая его на ладони. — В барабане еще две пули, а мне терять нечего. Но вот тебе не стоит портить свою спокойную жизнь. Отдай по-хорошему то, что мое, и я уйду. Уйду, словно никогда к вам и не приходил…
Тут дверь бесшумно отворилась, и вошла Олимпия. В руках большой поднос, заставленный всякой снедью, под мышкой — бутылка, заткнутая половинкой кукурузного початка.
Гаврила посмотрел на жену, и осунувшееся лицо его прояснилось. В сердце закралась искорка надежды. «Может, все это неправда? Может, этот негодяй Емилиан хочет обманом выудить у нас деньги…»