Емилиан Крисанта снова спрятал револьвер в потайной карман.
— Я принесла яишенку и творогу. А к обеду, барин, приготовлю для вас курицу, — упавшим голосом сказала Олимпия и, не глядя на Емилиана, поставила поднос на столик около кровати. На лице ее горели два багровых пятна.
Емилиан придвинулся к столику, и огромная его тень легла на всю стенку. С жадностью набросился он на еду, глотал огромные куски и, казалось, был занят только едой, но на самом деле глаза его подстерегали каждое движение хозяев. Олимпия смотрела, как он ест, и ей казалось, что с каждым куском он обретает новую силу, а эта сила ее уничтожит.
Первым нарушил молчание Гаврила Бреб, в голосе его слышалась мольба:
— Послушай только, Олимпия, что говорит господин Емилиан. Он говорит, что мы ограбили старого барина после его смерти, что Бэкэляну поменял тебе золотые монеты на деньги… (Жена молчала, как немая.) Да ответь же что-нибудь! Ты что, не слышишь? — крикнул Гаврила в ужасе. — Какие у тебя были дела с Бэкэляну? Разве он тебе не в долг деньги давал?
Емилиан перестал жевать и бросил насмешливый взгляд на Олимпию:
— Перво-наперво, золовушка, налей мне стаканчик. А Гаврилу ты не слушай. Я же не говорил, что ты кого-то ограбила… Лучше расскажи нам, как отец дал тебе золото для мальчика.
Олимпия наливала в стопку цуйку, но рука у нее так дрожала, что прозрачная струйка полилась на стол. Наконец ей с трудом удалось наполнить стакан.
— Он мне подарил двадцать золотых монеток, господин Емилиан. Своей рукой дал мне их. Подарил, потому что полюбил Михэлуку! — горячо заверила она Емилиана, не смея глаз поднять на мужа. — Из-за Михэлуки он нам и бумаги на домик и луговину выправил.
— На этот домик? — ухмыльнулся Емилиан.
— Домик мы уж сами построили как умели. Но старый барин Кристу, земля ему пухом, много помог нам. Видать, чувствовал, что конец его близок… А как он вас призывал, господин Емилиан, как он по вас тосковал на смертном одре! — пролепетала Олимпия, и слезы ручьем хлынули у нее из глаз.
— Ах, как мило! Значит, призывал и тосковал! — осклабился Емилиан, смакуя цуйку.
Покончив с едой, он поудобнее облокотился на белую подушку и вытянул на красном шелковом одеяле изуродованные ноги. Осоловев от цуйки и обильной еды, он не спеша продолжил начатый разговор:
— Я вот что скажу: все, что вы успели себе уже отхватить, так и быть, пусть вам и остается. Дом теперь у вас есть, скотина тоже, да и служба хорошая — на государственной ферме. Я же требую только остатки. Надо же и мне найти себе место под солнцем!.. — рассмеялся Емилиан и широко зевнул. — Надоело как псу бездомному по свету скитаться… Я теперь только об одном мечтаю: вылечить как можно скорее ноги и удрать куда-нибудь ко всем чертям. А куда, я и сам не знаю, только непременно куда-нибудь подальше.
— Дай вам бог и пресвятая дева Мария! — снова запричитала Олимпия. — Бедный, горемычный наш барчук!
Емилиан Крисанта весело посмотрел на нее:
— Правильно, золовка, оплакивай меня! Оплакивай!.. Но только отдай мои золотые монеты, а не то кровью будешь плакать…
Олимпия сразу же умолкла и всплеснула руками:
— Вы всё шутите, барчук! Откуда у нас, у простых поденщиков, могут быть золотые монеты?
Емилиан Крисанта еще раз зевнул во всю пасть и выразительно похлопал себя по потайному карману:
— Я вам больше ничего не скажу. Хватит с вас и того, что вы уже заграбастали. Если меня заберут, то и вас не оставят в покое. Мы все связаны одной веревочкой. Так что выбирайте одно из двух — или каторгу, или жизнь в новом доме в собственное удовольствие… — пошутил Емилиан и, удобно растянувшись на постели, подложил руки под голову. — Только хорошенько все обдумайте… Одно из двух! — Зевнув, он бросил пытливый взгляд на хозяев. — Я хочу уехать ночью, первым же поездом. Так будет лучше и для меня и для вас.
Потом он закрыл глаза и сразу же уснул.
Гаврила и Олимпия сперва подумали, что он притворяется, но Емилиан действительно заснул. Олимпия еще раз взглянула на его худое, бледное лицо, черные, выбритые над переносицей брови и тихо вышла из комнаты. Гаврила неуклюже поднялся со стула и последовал за ней. Он осторожно прикрыл дверь и подошел к жене. Лицо его осунулось и почернело.
— Что ты, жена, наделала? Что с нами теперь будет? Откуда мы достанем столько денег, чтобы отдать ему? Видно, придется продать лошадей и корову… Продадим и отдадим, пусть убирается…
Олимпия в оцепенении застыла посредине комнаты, но при этих словах глаза ее яростно сверкнули и в голосе зазвучала неприкрытая злоба: