— Ничтожество ты и трус!.. Ступай лучше проверь, ушли ли ребята! — приказала она и, словно лишившись последних сил, оперлась о стенку. Увидев, что Гаврила не двинулся с места, Олимпия с горькой усмешкой взглянула мужу прямо в глаза. — Ты очень боишься его, да? А ежели я тебе скажу, что золотые монеты у меня? Да, они все у меня! Я до сих пор даже не успела их как следует пересчитать. Но монет много! Чемоданчик с золотом валялся рядом со стариком. Видать, чуял он свою смерть и снова бросился пересчитывать деньги. А чемодан был набит до самого верха. Сам старик не дал мне ни гроша! Если бы я тебе сразу все рассказала, ты бы уже тысячу раз помер от страха. А я все про себя переживала… Все, все! — простонала Олимпия. — Сколько ночей я не спала из-за этих денег… Тебе-то что! Ты только и знал, что хныкать и расспрашивать, что со мной, чего я терзаюсь… А я от ужаса и страха совсем было разума лишилась. Чемодан я закопала на винограднике, у сторожки, под дикой яблоней… А дома у меня только пятнадцать монет, я их положила в коробку, а коробку зашила в тюфяк. Но ему я ничего не дам, ничего! Почему я должна отдать деньги этому негодяю? По нему уже давно петля плачет!
— Ты совсем с ума сошла! — упавшим голосом пробормотал Гаврила, и лоб его покрылся холодной испариной. — Зачем тебе понадобилось это золото?
— Я у него заберу револьвер! Заберу, и всё! — машинально повторяла тетка Олимпия, шагнув к двери. Но тут же остановилась и продолжала: — Я ведь его с детства знаю, он всегда был жестоким. Помнишь, как он убил нашу рыжую собаку? У нее, бедняги, были щенята, и она, защищая их, цапнула его за руку, а он ее пристрелил. Емилиан так же спокойно и нас обоих застрелит.
— Зачем тебе только понадобилось это золото? — снова повторяет Гаврила. — Зачем? А теперь как нам быть? Что нам с тобой теперь делать? Ты нас всех погубила!
Но Олимпия, казалось, не слышит его слов. Она делает еще шаг, открывает дверь и тихо шепчет про себя:
— Заберу у него револьвер, и он сразу присмиреет. Станет тихим, как ягненок!
Бледная как смерть Олимпия решительно переступает порог горницы и идет, вытянув вперед руку, словно слепая. Но вот она уже у постели. Дрожащими руками расстегивает пиджак Емилиана, нащупывает потайной карман и рывком вытаскивает револьвер. Емилиан вздрагивает, бормочет во сне что-то невнятное и, не просыпаясь, судорожно хватается обеими руками за карман. Потом открывает сонные глаза и видит направленное на себя дуло револьвера, которое Олимпия держит двумя руками.
— Опусти револьвер! — орет он диким голосом, бросается на Олимпию и вырывает у нее из рук револьвер.
— Олимпия!.. — вопит в отчаянии Гаврила Бреб и кидается жене на выручку.
Но тут раздается оглушительный грохот выстрела, и Олимпия, вскрикнув, валится на таз с грязной водой. Гаврила смотрит на жену словно безумный и видит, как глаза ее постепенно тускнеют, а по лицу разливается смертельная бледность. Он кидается к ней, опускается рядом и трясет ее за плечи. Олимпия открывает глаза и со странной улыбкой тихо шепчет:
— Я знала, что так будет. — Глаза ее снова закрываются, а под правым плечом расплывается большое красное пятно.
Гаврила медленно встает.
— Что ты сделал?.. — спрашивает он Емилиана, который, тяжело переводя дыхание, стоит, прислонившись к стене. — Ты и ее убил! — На лбу у Гаврилы вздуваются вены, кулаки сжимаются. Медленным шагом направляется он к Емилиану. — Зачем? — требует он от него ответа. — Зачем ты к нам пришел?
Емилиан в ужасе еще плотнее прижимается к стенке и наставляет на Гаврилу дуло револьвера.
— Отстань, а то я и тебя уложу на месте! Вы напали на меня, вы оба напали на меня, когда я спал! А я — я только защищался! Я ни в чем не виноват! Эта дура сама застрелилась!..
Гаврила, закрыв лицо руками, горестно плачет.
— Дети! Детки мои несчастные! — стонет он, не в силах вымолвить больше ни слова.
ДЕТИ
В хлеву было темно, тепло и сладковато пахло навозом и прелой соломой. Михэлука вошел, звеня подойниками, и коровы, повернув к нему влажные морды, ласково замычали. Мальчик пошарил за бревном, нашел спички и зажег фитиль маленькой коптилки. Дыхание коров поплыло над яслями, как белое облачко, и растворилось где-то наверху, у стропил. За загородкой всхрапнула лошадь и нетерпеливо стукнула копытом о деревянный желоб.
— Стой, стой, старик, сейчас приду! — окликнул ее Михэлука, явно подражая спокойному, мягкому голосу дяди Гаврилы.
Потом достал трехногую скамеечку, ловким движением поставил ее около рыжей Домники, старательно обмыл ее тугое вымя и осторожно подставил подойник.