И это было им сказано все тем же спокойным и рассудительным тоном. Как будто на шахматной доске передвинул очередную фигуру. Или укладывает на стройке кирпич.
Да. Федор Васильевич сделал профессиональный финт. Пошел в психическую атаку. И, хотя это было и неожиданно (ты никогда об этом даже не заикался, но мало ли, вдруг и на самом деле намылился), я все-таки не растерялся.
Я нахмурился:
– Клевета.
– Клевета?! – Федор Васильевич саркастически ухмыльнулся. – А вот мы сейчас посмотрим…
С этими словами он опять вытащил из ящика папку и, порывшись в бумагах, достал чьи-то не то заявления, не то объяснения. Федор Васильевич держал их над столом, но так, чтобы я ничего не видел.
– Здесь, на этих листах, собраны о вас мнения самых различных людей, и мнения, прямо скажем, неплохие, но все эти люди сходятся в одном, что человек вы, конечно, отзывчивый, добрый и, даже можно сказать, смелый, но где-то вы споткнулись (я еще не говорю – оступились) и вот никак не можете себя найти. И все эти люди искренне обеспокоены вашим будущим. Вот, например (читает): «Я знаю Анатолия Михайлова как отличного товарища, смелого, принципиального и решительного, но…» дальше, пожалуй, читать не стоит… (откладывает и смотрит на меня, а я смотрю на него).
Помолчали.
– Ну, а что, Анатолий Григорьевич, вы можете припомнить о дне рождения вашей супруги Зои… – Федор Васильевич снова придвинул к себе блокнот, – Михайловны 9 октября 1972 года?
– Припомнить… – И я пожал плечами. – А чего там припоминать? Ну, были гости. Выпили. Я играл на гитаре. Слушали магнитофон. Спорили.
– Вот именно что спорили, – назидательно и опять все с той же нотой справедливости строго подчеркнул Федор Васильевич. – А о чем спорили?
– О чем? Да так, ни о чем. Я хотел слушать Высоцкого, а они не хотели. Давай, говорят, эстраду. Вот и поспорили.
– А вы эстраду не уважаете?
– Не то чтобы не уважаю. Просто все эти Пахмутовы кажутся мне неискренними.
– Но Пахмутова – это ведь не только эстрада. Это еще и гражданские песни, которые любит народ.
– Все равно я им не верю.
– Но людям ее песни нравятся.
– Вот и обидно.
– Зачем же навязывать свое мнение?
– Да я и не навязываю. Просто они на меня злятся.
– Ну, это вы зря. Они на вас и не думали злиться. А вот вы, видимо, сами того не заметив, сказали при них такое, что всех просто искренне удивило, можно даже сказать – поразило (роется в папке и снова читает): «…и после этого заспорили о Пахмутовой. Михайлов сказал, что он ее не может слушать, так как она все врет. Ему возразили: а как же ее песни об острове Даманском, на что Михайлов ответил: никакого такого острова не было, а все эти погибшие солдаты – выдумка. И вообще все это ерунда. После чего им было сказано, что в нашей стране засилье кучки обманщиков, которые сидят у власти…»
Сначала я решил, что он просто шутит. А он и не думает шутить – все знай себе чешет и чешет. Ну, ладно еще Пахмутова, «без нее» хотя бы «опустеет земля», а вот «засилье кучки обманщиков» – это уже «происки империализма».
– Ну, а теперь, Анатолий Григорьевич, что вы на это можете сказать?
– Да ничего. Я же сказал – клевета.
– Ну, зачем же вы так? Ведь не могли же эти люди все, как один, оговориться!
– Делайте очную ставку.
– Да что вы, Анатолий Григорьевич! Когда очная ставка, то это уже дело. Мы бы вас тогда не вызывали, а привезли бы сами.
– Так вот и надо было.
– Вы зря, Анатолий Григорьевич, горячитесь. Ведь мы вам хотим добра.
Снова помолчали.
– А может, Анатолий Григорьевич, вы были тогда пьяный и не помните?
– Дело в том, что к восьми часам вечера я поехал на гидрологический замер…
– В заявлении это указано.
– Да если бы я был настолько пьяный, что не помнил бы, что говорю, да еще бы меня растрясло в автобусе, то по дороге к реке я бы обязательно завалился. И к тому же замер нужно сделать ровно в 20.00, там стоит самописец. А иначе – брак. А у меня – можете узнать в управлении – за все время моей работы не было ни одного брака.
И не успел я закончить эту фразу, как неожиданно с бумагами в руках вошел один тип, как будто по неотложному делу, но такое впечатление, что в продолжение всего нашего разговора он стоял к скважине ухом за дверью и подслушивал. Бумаги он аккуратно опустил на стол и тут же встрял.