Стефен не вернулся и не возвращался весь день. Нужно ждать следующую ночь. Глэдис начала чувствовать, что устала. Она пошла на кухню, чтобы приготовить чай, но при мысли, что за сорок лет ей во второй раз придется пить чай одной, что Стефен не будет есть перед ней свой поджаренный хлеб, аппетит у неё пропал, и она снова опустилась на стул, подсчитывая, сколько часов ей нужно ждать до того, как на Сэттен-стрит зажгутся первые фонари и она снова начнет вслушиваться в шаги, выслеживая возвращение Стефена.
***
Кромвель, несмотря на то, что был бродягой, имел свои привычки. Он полагал, что его достоинство состояло в том, что он не изменял нескольким принципам, обеспечивающим его материальное существование. Каждое утро, возвращаясь с рынка Ковент-Гардена, где он разгружал фрукты и овощи, он приходил к Лонгхинсу, чтобы выпить свою последнюю рюмку, прежде чем отправиться в какой-нибудь гараж или другое укрытие, а в зависимости от сезона и на берег Темзы, чтобы восстановить силы живительным сном.
Лонгхинс же знал, что, открывая ставни, чтобы начать утреннюю уборку, он непременно увидит на тротуаре бродягу, как цаплю на берегу ручья. По привычке, хозяин «Еловой шишки» отпускал ругательство, но наверняка был бы разочарован, не увидев Кромвеля, когда выходил подышать свежим воздухом. Лонгхинс, естественно, напоминал ему, что по закону нельзя было продавать алкогольные напитки, до одиннадцати часов утра, но это напоминание, сопровождаемое энергичной жестикуляцией, было лишь ритуалом, потому что Лонгхинс прекрасно знал, что нальет бродяге его кружку пива, и Кромвель тоже это знал. Тем не менее они следовали всем правилам, Лонгхинс не спрашивал денег со своего так называемого клиента, а Кромвель платил тем, что сообщал хозяину последние ночные новости. В это утро речь шла только о смерти Филлис Ба- леброк. В то время как хозяин подметал пол, Кромвель, опершись на прилавок, высказывал свое мнение:
— Я ведь знал малышку, как и все вы... По правде говоря, она была самая хорошенькая в квартале... А старик Морис у вас с ней познакомился?
— Вроде нет... Она у них была прислугой.
Бродяга захихикал.
— Прислугой, ничего себе! Чертов Морис… Старикам чего только в голову не придет!
— А вам ничего в голову не приходит?
– Мне? Ха-ха! Мне лучше кружку пива и тарелку супу..,. Раньше, не скажу, но теперь...
— Морис не такой уж старик… если сравнить с теми, кого называют стариками…На железной дороге рано уходят на пенсию.
— Терпеть не могу этих служащих... Сначала у них все есть, а потом они отправляются убивать двадцатилетних девчонок!
– Не все... Но ведь еще не известно, Морис ли это.
— Во всяком случае «бобби» идут по его следу! В Ковент-Гардене только об этом и говорят. Там все обшарили. Морис еще узнает, как иметь дело с полицейскими!
— А если он не виновен?
— Это послужит ему хорошим уроком!
Бродяга опустошил до конца свою кружку и вытер губы тыльной стороной ладони.
— А теперь баиньки!
Подойдя к двери, обернулся:
— Забавно, если тебе на шею наденут петлю вместо другого... Но Филлис мне тоже очень нравилась.. Я бегал для неё за покупками, а она мне подкидывала монету. Славная девчонка… Но я не беспокоюсь: если Толстяк Морган решил поймать убийцу, он его поймает... Он хитрый, этот пузатый! Ну, до вечера, хозяин, и спасибочки!
Лонгхинс с порога смотрел вслед Кромвелю, который шел, волоча ногу. Сколько ему лет? Пятьдесят? Шестьдесят? Холод, дождь, солнце, болезни, голод, алкоголь так обработали его лицо, что было трудно ответить на этот вопрос. Джон, который обожал домашние тапочки, горячий чай и отлично приготовленные блюда, задавал себе вопрос, что приятного можно находить в том, чтобы жить как дикие звери и кончить в больнице и в общей могиле. Он пожал плечами, закрыл дверь, убрал фонарь и пошел к жене, которая крикнула ему, что бифштекс готов.
***
У себя дома Толстяк Морган перечитывал благодарственное письмо любезной хозяйки из Ножан-сюр-Верниссон. Он уверял ее, что в ближайшее воскресенье претворит в практику кулинарную науку и постарается быть достойным его очаровательной учительницы. Как все толстяки, Джордж-Герберт был сентиментален и легко и незаметно от учтивости переходил к нежности. Последние строчки его послания были почти признанием в любви, но это не должно было смутить получательницу письма, которая знала, что всему причиной языковые «ловушки», в которые попадает иностранец, не знающий тонкости французского языка. На самом же деле старший инспектор испытывал потребность в таких излияниях. Он так как следует и не использовал несколько часов, в которые мог бы отдохнуть. Толстяк не мог хорошо спать, когда в голове у него были мысли, связанные с делом. С двадцати пяти лет он делал различие между делами, расследуя которые, по его убеждению, он защищал честных людей, охранял общество, к которому принадлежал сам и которое любил, и делами, при расследовании которых его мучила совесть, потому что не все в них было истинным. В этих случаях он выполнял свой долг, не показывая особого рвения. Он старался поскорее покончить с ними и забыть. Но работа старшего инспектора Скотланд-Ярда была бы слишком прекрасной, если бы можно было на свой вкус выбирать происшествия, останавливаясь на тех, которые не задевали бы ваши гражданские чувства.
Джордж-Герберт запечатал письмо, написал адрес и с трепетным удовольствием вывел слово «ФРАНЦИЯ», потому что оно было для него синонимом отпуска, хорошего отдыха, милых людей вокруг прекрасно сервированных столов, круглый год исполняющих ритуалы старой религии, к которой он с гордостью приобщался. Полицейский вздохнул и от сострадания к своим соотечественникам, которые по невежеству и по традиции были далеки от того, что один французский публицист в своей книге,. представляющей собой руководство по кулинарному искусству, называл «самым сладким из грехов».
Толстяк Морган подошел к окну и бросил взгляд на лондонское небо, которое показалось ему более печальным, более серым оттого, что он только что думал о небе Франции. Дождя не было, но что-то вроде измороси оседало на мостовую, отчего она становилась скользкой. Что в эти минуты мог делать Стефен Морис? Инспектор как-то сразу вернулся к окружающей его действительности и отвлекся от французских воспоминаний. Стефен Морис не был похож на бандитов, за которыми гонялась полиция. Однако если будет доказано, что он совершил убийство, он пойдёт на виселицу, потому что ни у кого нет права покушаться на жизнь другого. Это бесспорно. Миссис Морис может умереть от тоски и стыда, но действие закона не может быть приостановлено никакими особыми обстоятельствами. Миссис Морис не заслужила такой участи, так же как и Филлис Балеброк не заслужила своей. И одна, и другая стали жертвами. По сути дела, Стефен Морис мог быть повешен как убийца двух жертв. Вот как можно рассматривать этот случай. Но все на свете рассуждения не могли убедить Джорджа-Герберта в том, что его партнер по бриджу походил на убийцу. Инспектору казалось, что он не смог бы свернуть шею цыпленку. Судебно-медицинский эксперт считал, что смерть Филлис Балеброк наступила в восемнадцать часов, то есть примерно в момент прихода к ней Доры. Дора не могла быть виновной, иначе она бы взяла сто фунтов стерлингов, потом, ее горе было настоящим... Нет, все подсказывало мысль о том, что преступление имело эмоциональную почву, и волей- неволей следовало вернуться к Стефену Морису. Джордж-Герберт встряхнулся. Он был в достаточной степени британцем, чтобы подчиниться фактам. Как бы тяжело ему ни было, если он уверен в виновности Мориса, он сам передаст его судьям и даст чистосердечные показания. Но когда он брился, то подумал, что, к счастью, никогда не был жертвой таких сердечных бурь, которые приводят на преступный путь. Одновременно с французской кухней Толстяк Морган впитал вольтерианский скептицизм жителей другого берега Ла-Манша. Кто бы мог подозревать, что Англия, скованная традициями, подчиненная строгим правилам «самоконтроля», является страной устойчивых иллюзий?