— Мухаммед, о чем сейчас пишут ваши лучшие поэты? — спросила я.
— О своем народе, о его судьбе, о борьбе до победного конца. Сегодня нет у нас родины, нет своего дома. Мы рассеяны по всему свету. Почему? Кто повинен в этом? Мы забыли лица наших любимых отцов и старших братьев. Сколько я помню себя, они все время где-то воюют. А там, где воюют, там и убивают. Мы мечтаем быть хлебопашцами и поэтами, работать до пота, но в своих апельсиновых рощах и на своих нивах. Мы древний народ, у нас веками была своя земля. Мы знаем, кто и почему ее отнял.
— Мухаммед, ты, наверное, пишешь стихи?
— Да, конечно.
— Прочти мне что-нибудь.
— Ауфань… (Пожалуйста.)
Это были не просто стихи. Это было воплощение страсти и огня, убеждения и веры. Наиля еле поспевала за ним: «Во имя нашей родины, во имя пролитой крови, во имя памяти, во имя ран бойцов, во имя миллионов жертв — клянемся сражаться, каждый до последнего дыхания…»
Каким гневом сверкали его глаза, какой огонь разгорелся в его груди и как сжались в кулачки его тонкие детские руки.
Можно ли убить веру народа в свободу и счастье, — думала я, а маленький седой поэт читал и читал стихи о революции, о борьбе за свободу родины, о горькой судьбе своего народа. Тогда я попросила его прочесть что-нибудь о детстве, о школе или о брате. Он внимательно посмотрел на меня, согласно кивнул и произнес:
— Уже здесь, в Артеке, я написал стихотворение «Мой брат в концлагере».
И снова зазвучали слова боли и веры, ненависти и мужества. И я поняла — Мухаммед, как истинный поэт, пишет о том, чем живет его народ. У палестинских детей украдено детство — так может ли он писать о его радостях?
Новелла шестая
ВАШ СЫН И БРАТ
До сих пор не могу без душевного трепета и слез вспоминать своего маленького друга Абд аль-Кадера. Никогда не забыть мне тепла его ручонок, до боли обнявших мою шею, тоненькой мальчишеской фигурки, прильнувшей ко мне, и горячего шепота в самое ухо: «Ваш сын и брат».
У этой истории было свое начало. Однажды палестинских детей решили повезти на морскую прогулку от Аюдага до Генуэзской крепости. Накануне был шторм в три-четыре балла, но к утру все стихло, море казалось совершенно спокойным, и мы двинулись в путь.
С детьми ехал палестинский врач Самир ар-Рифаи — «доктор Самир», как звали его в Артеке.
Как только катер отчалил, доктор Самир взмахнул рукой — и над морем полились палестинские песни. Дети пели, прихлопывая в такт мелодии, притопывая ногами. А на другом конце катера звенели голоса советских ребят — там пели «Картошку», «Взвейтесь кострами» и другие наши песни. Веселье было в самом разгаре, как вдруг мне стало нехорошо. Сидящий рядом, плечо в плечо, мальчик тоже перестал петь, затих, незаметно наблюдая за мной. Вдруг он сиял куртку и набросил ее мне на плечи. Он сделал это молча, но глаза его смотрели так тепло, так искренно, словно он хотел вобрать в себя часть моих страданий.
Когда катер подошел к пирсу, мальчик первым подал мне руку. Потом, по дороге к лагерю, он догнал меня и протянул яблоко.
Через день я пришла в их дружину. Шел концерт. Абд аль-Кадер пел, танцевал, участвовал в пьесе. Я сидела в первом ряду. Кланяясь, малыш каждый раз поворачивал голову в мою сторону: понравилось ли? Я хлопала всем, но ему больше других. А встречаясь с ним взглядом, еще и кивала, как старому знакомому. Друг же! Сам тогда, на катере, остался в легкой рубашке, а мне отдал куртку. Потом — яблоко…
После концерта и ужина он «друг подошел, взял меня за руку и жестом пригласил погулять по аллее. Когда отхлынул поток детей, Абд аль-Кадер расстегнул куртку и вынул из-за пазухи кусок припрятанного для меня вкусного пирога с яблоками. Отказаться — значило обидеть малыша. Я по-братски разделила пирог, жестами, а где и словами объяснила, что так делать не следует, что я не голодна и что мне было бы намного приятнее, если бы пирог съел он, мой маленький друг.
С тех пор мы подружились. От Наили я много узнала о нем.
Его семья жила в Сайде. Во время бомбежки они с соседями еле прорвались в Бейрут. У него есть сестры и братья.
— А отец?
— Остался с бойцами Демократического фронта освобождения Палестины.