И я все поняла.
Будто что-то почуяв, Луиза заметила:
— Вы уверены, что мы вам не мешаем? У вас обоих довольно усталый вид, и… вы как-то нервничаете, что ли.
— Мы только что долго ехали в машине, — заметила я.
— А откуда у тебя это странное пальто, моя дорогая?
Я посмотрела на него и неловко сглотнула, не зная, что и ответить.
Отец пришел мне на помощь.
— Она его позаимствовала, — быстро нашелся он. — В машине оказалось довольно прохладно.
— Пожалуй, я поднимусь к себе и переоденусь, — сказала я. — Не хотите подняться со мной и попудриться, мадемуазель? А ты, Луиза?
— В моем возрасте косметика уже бесполезна, — вздохнула Луиза, — потенциальная выгода почти равна нулю. А вы обе идите.
Как только мы поднялись, Мария Лизетта доверительно обратилась ко мне:
— Я так рада, что вы пригласить меня. Вы — как сказать? — спасать моя жизнь. У вас есть одна из этих… — она беспомощно начертила в воздухе пальцем круг, — которую я могла позаимствовать? Этого слова я еще не знаю по-английски. У меня происходить несчастный случай в машине. Я не сметь упоминать об этом в присутствии Тони.
Она выставила вперед точеную ножку и подняла плотно облегающую материю чуть ли не до бедра.
— Ах, подвязка, — произнесла я.
— Elastique,[4] — кивнула она. — Я вынужден делать, что может, пока не находить первая помощь. Я есть ingénieux.[5]
Под самым коленом с ямочками экзотически блеснули усыпанные бриллиантами наручные часики, будто розочка сбоку на ее икре; черный шелковый шнурок, на котором они держались, тянулся вверх до самого предела и поддерживал чулок, не давая ему упасть.
— Пришлось снимать его отсюда и повязать там. Но если бы кто-то спросить у меня, который час… — Она пожала плечами в притворном испуге.
Затем вдруг, подол ее платья снова упал на пол, она выпрямилась и уже с непритворной озабоченностью сделала быстрый шаг ко мне:
— Что с вами, мадемуазель Джин? Вы стали такая белая, такая… Вам плохо? Позвать кого-нибудь?
— Нет-нет, — слабым голосом возразила я. — Сейчас пройдет. Со мной все в порядке.
— Сюда, вот так, посидите здесь немного. — Она заботливо обняла меня и подвела к креслу. — Вы иметь одеколон? Я освежить вам лоб.
— Нет-нет, спасибо, сейчас пройдет. — Я благодарно ей улыбнулась. — Как хорошо, впрочем, что вы поднялись сюда со мной. — Я огляделась несколько неуверенно. — Эта комната вас не шокирует? В ней нет ничего?..
— Это славная комната, — ответила она с улыбкой и успокаивающе провела рукой по моим волосам.
— Только переоденусь, — заторопилась я, склоняясь над своей туфлей. — Мы не должны заставлять их ждать. — Не поднимая глаз, я знала, что она стоит и молча смотрит на меня. — Говорите со мной, мадемуазель, — умоляюще попросила я. — Говорите со мной, пока переодеваюсь. Рассказывайте мне о Бухаресте, о Париже, о театре или о себе. Говорите громко и быстро. Ах, ну пожалуйста, не замолкайте! — И вдруг я повернулась, закрыла лицо ладонями и разрыдалась, как перепуганный ребенок.
К другим мы присоединилась с некоторым опозданием.
— Ты выпил свою двойную порцию? — спросила я отца, подойдя к нему. — Ну а теперь и я выпью свою. Тройную.
Когда гости уходили, мы вместе проводили их до дверей, посмотрели, как они сели в машину и уехали, а сами постояли в дверях, он с одной стороны, я — с другой. Мы смотрели и смотрели, пока большой прямоугольник ночи, открывавшийся нам из двери, не опустел. Остались одни звезды. Потом закрыли дверь и остались одни. Нет, не одни; если бы только мы были одни, но в том-то и дело, что нет: с нами там была еще эта самая штука.
Мы дошли до лестницы, по-прежнему на расстоянии ширины двери друг от друга, он с одной стороны вестибюля, я — с другой. Не знаю почему, возможно, боялись сойтись вместе.
Без единого слова я поднялась наверх, а он прошел в глубину дома, туда, где стояла горка, и слышала, как отец ее открыл. Несколько мгновений спустя он в свою очередь тоже поднялся по лестнице, прошел в свою комнату и закрыл дверь. А еще чуть погодя я вышла из своей комнаты, подошла к его двери и постучала.
— Заходи, заходи, Джин, — раздался ровный, полный отчаяния голос.
В халате и пижаме отец сидел на дальнем краю кровати, спиной ко мне. На столике стояла бутылка бренди, а рюмку он держал в руке, как бы взвешивая ее на ладони. А может, проверял действенность спиртного.
Он не повернулся и, не меняя позы, спросил:
— Тебя это сильно потрясло? — И не дожидаясь ответа, продолжал: — Знаю. Меня тоже.
Я бочком присела с другой стороны кровати, так, чтобы можно было смотреть на него.
— У нее, у подружки Лу из Румынии, даже часы оказались на колене. — Ее имени я уже не помнила, она унесла его с собой.
Он быстро проглотил бренди, точно опережая кого-то, кто хотел отобрать у него стопку.
— Ловко проделано, — слегка закашлявшись, заметил он. — Все точки над «i» расставлены.
Я провела рукой по стеганому одеялу:
— Все, кроме маклера.
В рюмке снова появился бренди.
— Надо делать скидки на небольшие погрешности. В последнее время Уолт не звонит мне месяцами. Я ведь уже давно не новичок на бирже. Но кто знает об этом, кроме тебя и меня? Или я лишаю тебя последней соломинки, за которую ты могла бы?..
— Ничего ты меня не лишаешь, потому что у меня ничего нет.
— Но часы с бриллиантами на ноге, а, Джин? — продолжал он приглушенным голосом.
И снова кто-то попытался отобрать у него бренди, но он их опередил и залпом выпил рюмку бренди.
— Кому было дано знать об этом, только тебе и мне? — мягко сказала я. — Луиза, сидевшая с нею в одной машине, и та ни о чем понятия не имела.
Он промолчал. На мгновение я пожалела, что сообщила ему о пикантной подробности. Однако, если бы и не сообщила, он все равно раздумывал бы над случившимся, так что какая разница?
Его голова снова проделала быстрое короткое движение, будто он кивнул в сторону потолка:
— Ну и переплет! Словно в точке опоры совершаешь поворот на сто восемьдесят градусов и тебе приходится учиться ходить на ушах. Предпочитаю ровную вселенную, а не наклонную или косую. — Он опять наполнил рюмку. — Собираюсь сделать то, чего не позволял себе двадцать лет: налиться до потери сознания и уснуть.
Я понимающе похлопала его по спине. Затем встала:
— Пожалуй, пойду. Не могу же оставаться всю ночь в твоей комнате.
— А с тобой там все будет нормально? — спросил он.
— Здесь ли, там ли — какая разница? — ответила я. — Это ведь внутреннее состояние, оно всегда с тобой. К месту не имеет никакого отношения.
— Ты права. Того, что имеет отношение к месту, легче избежать.
Я подошла к двери и открыла ее.
Он не оглянулся, так и сидел понурившись.
— Ну, ничего, как-нибудь освоимся. Привыкнуть можно ко всему, даже к тому, как молотое стекло вонзается тебе в позвоночник. Мы придумаем какой-нибудь способ, как нам жить с этим чувством. — Он поднял рюмку и посмотрел на нее. — Но сегодня не сладко, правда?
— Да уж куда больше, — кисло согласилась я и закрыла за собой дверь.
Утром отец спустился вниз раньше меня. Под глазами у меня все еще была ночь, градуированные тени. В остальном уже наступило утро, и солнце сжигало все. Особенно эти мерцающие пылинки в небе.
Арбуз дожидался его на блюде со льдом, рядом лежали письма, но самого его за столом не оказалось. Я нашла его в другой комнате, он прижимал к уху телефонную трубку.
Должно быть, слушал, но не говорил ни слова.
Повернувшись, увидел меня, а когда я хотела выйти, кивком дал понять, что мне следует приблизиться к нему.
— Это одно из названных событий тоже случилось, — спокойно сообщил он. — На линии Уолт Майерс. Его звонок… Нет, Уолт, продолжайте; я сказал пару слов Джин.
Солнце немного остыло; если и есть такая штука, как зябкий солнечный свет, так в комнате властвовал именно он, образуя синевато-серые сходни от подоконников к полу.
Отец заметил, что я снова хочу уйти, потянулся свободной рукой и удержал меня с какой-то умоляющей настойчивостью: