Шарканье ног по непокрытой поверхности пола. Больше одной пары. Дверь закрывается. Ноги попадают на коврик.
Голос (не Томпкинса): «Я хочу поговорить с вами».
Никакого ответа.
Голос: «Ну же, проснитесь, а?»
Томпкинс: «Уберите свои руки, не делайте этого».
Голос: «Тогда хоть немножко очнитесь».
Томпкинс: «Который час? Почему вам непременно надо заявляться сюда в такое время?»
Голос: «Потому что я не намерен рисковать, не хочу приходить к вам днем».
Томпкинс: «Днем не опасней, чем сейчас».
Голос: «Не знаю, что вы имеете в виду. Объяснением можете себя не утруждать».
Скрипит стул, как будто под тяжестью веса.
Голос: «Послушайте меня, у меня не так уж много времени. Давайте перейдем к делу. Вы встречаетесь завтра с Ридом?»
Томпкинс: «Нет (медленно). Нет, не встречаюсь. (Пауза.) Я уже давно с ним не встречаюсь. Завтра ночью он умрет».
Голос: «Нет, встречаетесь! Не надо мне лапшу на уши вешать. Приберегите ее для своей публики на кухне. Мы говорим сейчас о фактах, не нужно всякого вздора. Пошлите завтра ему записку, что хотите его видеть. Он примчится сюда, прилетит, как стрела, выпущенная из лука».
Томпкинс: «Он не придет сюда. Он никогда больше сюда не придет».
Голос (сердито): «Перестаньте молоть чепуху! Твердите как попугай и сами уже начинаете в нее верить. Но меня не обманете! Сейчас я скажу вам, что сделать. Слушайте внимательно и зарубите себе на носу».
Чиркает спичка. Через доски пола доносится запах дыма дорогой сигары.
Голос: «Говорить буду я. Вы просто слушайте. Пошлете ему сообщение, что хотите его завтра видеть. Одного, без девушки. Она об этом не должна знать. Когда он здесь появится, вы скажете ему, что в… э-э… вибрациях, созвездиях, как уж вы их там называете, произошли изменения».
Томпкинс: «Я их никак не называю».
Голос (властно): «Скажете ему, произошло изменение к лучшему. Ему дали подышать. Беда еще может произойти, но уже не настолько определенно, как прежде. Теперь у него есть возможность бороться, частично. У него есть выбор свободной воли. Все зависит от него самого. Он спросит, что ему делать, скажет, что готов пойти на что угодно. Вы ответите, что он мог бы совершить один или два поступка, чтобы оказаться в еще более благоприятном положении. Например, внести некоторые изменения в завещание. Все, как и прежде, достается дочери. Тут ничего менять не нужно. Однако, слушайте внимательно, в случае ее смерти, если у нее нет детей, все должно отойти вам, вы становитесь единственным наследником. Подскажите ему, что с его стороны это было бы хорошей возможностью продемонстрировать, как он вас ценит. Подчеркните, что его дочь ничего не лишается. И если она выйдет замуж и у нее будут дети, пункт отпадает сам собой. Он лишь на тот случай, если она умрет незамужней и бездетной. Думаю, упрашивать его особенно не придется. Завтра его последний день, и ему лучше сделать все завтра. Объясните, раз уж ваши линии жизни подобным образом переплетаются, благоприятные стороны вашей линии жизни имеют возможность повлиять на неблагоприятные стороны его линии жизни. Вы входите в его дом или что-то в этом роде, не мне вас учить, как все обставить, и сможете отвести пророчество, а то и выхлопотать для него полный иммунитет».
Томпкинс (устало): «Но ведь я не могу. Не в моей власти. Это не пророчество, а всего лишь нечто такое, что есть и должно случиться».
Голос (в бешенстве): «Вы перестанете молоть чушь? За кого вы меня принимаете? Я же вам все четко растолковал. Он сделает все, что вы скажете, — верно? А вы сделаете все, что я скажу, иначе…»
Томпкинс: «Да не нужны мне его деньги. Я бы уже давно мог получить их сколько угодно. Он приходил сюда и умолял меня взять их, оставлял мне чеки. Я уже даже не отсылаю их назад…»
Голос: «Да-да, вам не нужны его деньги, не нужны его чеки. Впрочем, один из них вы все же взяли, разве нет? На сумму от пятисот до пяти тысяч долларов. И отдали мне. В данный момент он находится у меня. С вашей передаточной надписью на обратной его стороне».
Томпкинс: «Вы принесли сюда спиртное и напоили меня. Я не знал, что делаю. Я ведь не привык пить. Теперь не помню, чтобы делал это. Думаю, вы сами все подделали».
Голос: «Вы писали у меня на глазах. Это же ваша передаточная надпись, не моя. А если я дам делу ход, вы знаете, что вас посадят в тюрьму на двадцать лет?»
Томпкинс: «Я и так пойду в тюрьму. Только не из-за этого чека».
Голос: «Вы сделаете, как я вам говорю?»
Долгая пауза.
Томпкинс (безразлично): «Нет».
Стул резко отодвигается.
Голос: «Ну так как? Сделаете?»
Томпкинс: «Уберите эту штуку. Она мне повредить не может».
Голос: «Ах вот как? Не может? Мне только и нужно, что дернуть палец, и вы сами убедитесь. Дурак! Жалкий паршивый изъеденный блохами дурак! Вы могли бы быть богатым человеком. Я пытаюсь помочь вам. Пытаюсь помочь нам обоим».
Томпкинс (грустно): «Да нет, дурак-то именно вы. Бедный дурак. Заявились сюда ночью, потому что оказались в безвыходном положении. Но никаких его денег не получите, как бы вам этого ни хотелось. У вас уже не осталось времени. Господи, да вы ведь умрете раньше него. Его час пробьет будущей ночью, а ваш — нынешней. Вы не выйдете живым из этого дома. На лестнице, через две-три минуты…»
Голос: «И кто же свершит правосудие? Уж не вы ли?»
Томпкинс: «В этот самый момент в комнате над нами находятся двое в штатском, они слушают каждое слово, которое мы произносим…»
(Доббс неожиданно попятился назад.)
Томпкинс: «Я все время знал, что они там. Я не мог помешать вам прийти сюда, не мог помешать сказать то, что вы сказали. Какой от того прок? Их имена Эдди Доббс и Билл Сокольски, и они там уже два дня…»
(Сокольски в смятении глухо грохнулся на спину на пол.)
Томпкинс: «Вон, слышали? Ну, теперь-то вы мне верите?»
(Торопливые шаги по полу внизу.)
Томпкинс: «Бесполезно. Никуда вам не убежать. Вы идете навстречу ей, а не от нее. В данный момент смерть несется на вас, я слышу, как машут ее быстрые крылья, чувствую ее, вижу ее, она на пути к вам. Вам осталось жить всего несколько секунд…»
Голос (в бешенстве): «А вот и твоя смерть, подлый двурушник! За то, что подставил меня!»
Выстрел из револьвера.
Дверь резко распахивается, слышны поспешные шаги на лестнице.
Сокольски сорвал с головы наушники, чуть ли не вместе с ушами, швырнул их к стене, выхватил револьвер из кобуры, висевшей на спинке кровати, выскочил из комнаты и бросился вниз по лестнице.
Какой-то мужчина, опережая его на полтора марша, летел вниз очертя голову. Сокольски заорал:
— Стоять! Ни с места!
Сам он резко остановился, прицелился на два с половиной марша ниже мужчины. Последний возник из-за поворота, тут же пальнул по Сокольски, и пуля просвистела у его виска.
Сокольски не шелохнулся. Он не стрелял, держа под прицелом площадку внизу, самый последний марш, рассчитывая, что уложит мужчину там. Траектория была весьма сложная, чуть ли не вертикально вниз. Левой рукой он сжал правое запястье, чтобы придать ему устойчивость.
Фигура мелькнула на повороте лестницы, и одновременно грохнул револьвер Сокольски.
Поворот фигура завершила чисто по инерции, причем преодолела еще три ступеньки, по-прежнему находясь в вертикальном положении, после чего накренилась, повалилась вперед, проехав значительное расстояние, скользя будто на льду, и наконец остановилась.
Когда Сокольски спустился, мужчина был уже мертв.
Минутой позже к Сокольски присоединился Доббс, бледный как мел, и вовсе не потому, что полицейскому, защищаясь, пришлось застрелить кого-то неизвестного.
— Кто он?
Пуля попала в висок. Убитому было лет пятьдесят, хорошо одет. Никаких документов при нем не оказалось. Скорее всего, готовясь к визиту, он позаботился о том, чтобы в бумажнике, кроме денег, не лежало ни одной бумаги, указывающей на его личность. В одном месте когда-то были вытиснены золотом его инициалы, но он и их предусмотрительно соскреб. С внутреннего кармана пиджака была даже срезана этикетка производителя.