Авторство, лицо, поколение — ключевые слова цитаты[115], да и всего «отрывка» в целом. Только тот действительно представляет свое поколение, кто выходит и него — вперед, кто дерзает от первого лица. (Вот в чем сюжетная необходимость появления Ленина в финале, а совсем не в революционном пафосе, как иногда дело представляют: у поэта можно найти и резкие высказывания на сей предмет, вплоть до обещания писать «без лени и стали» — в письме двоюродной сестре О. М. Фрейденберг.) Но беда тому, кто, выйдя из своего «круга», попадает в новый «круг», сливается с «темной силой», которую должен бы вести за собой.
Так в творчество Пастернака окончательно входит тема Маяковского — а это, понятно, он «Печатал и писал плакаты. Про радость своего заката. Тема великого поэта, подчинившего «высокую болезнь» нуждам эпохи (в то время, как сам был — эпохой!) и попытавшегося стать деятелем, делателем, практиком реальной жизни.
Важная деталь: за год до «Высокой болезни», в 1922 году, Пастернак сделал стихотворную надпись Маяковскому на экземпляре «Сестры моей — жизни», где почти слово в слово предсказано описание ленинского выступления на IX съезде Советов, но с прямо противоположным знаком:
Но отчего же ленинские слова о мазуте вызывают душевный подъем, а Маяковскому с упреком брошено: «Вы заняты нашим балансом,/ Трагедией ВСНХ»? Единственно потому, что у каждого свой путь, для поэта «трагедия ВСНХ» — это «своды богаделен», тогда как для работника истории обращенье к фактам экономики, в том числе и к «прописям о нефти» — дело жизни, ибо
Революционное же действие, попытавшееся найти себе воплощение в искусстве, неизбежно станет «агитпрофсожеским лубком».
И радость оборачивается закатом, и в плакат превращается творчество.
«Реальный» Маяковский находился в очень непростых отношениях с ЛЕФом, и у него назревал разрыв с окружением. Но, обладая прямо противоположным поэтическим характером и деятельной натурой, он разорвал с ЛЕФом иначе — став левее ЛЕФа и пойдя до конца в воплощении жутковатой теории «колесика и винтика». Последние годы Маяковского прошли под знаком РАПП[116], стоявшей на позициях полного огосударствления культуры. Пастернаковский же выход из ЛЕФа — означал, что поэт переходит в молчаливую оппозицию всем господствующим течениям — как литературным, так и идеологическим.
В 1923 году торжественно отмечался 50-летний юбилей В. Я. Брюсова. Торжества омрачались разного рода закулисными играми враждующих кланов в партийном руководстве. Все это вызывало множество толков и как бы само собою подталкивало Пастернака к размышлениям на тему превратностей судьбы «официального» поэта, особо приближенного к власти.
Эту «широко разбежавшуюся участь» Пастернак для себя отверг. Он выбрал тяжкую судьбу попутчика эти нетрудно заметить, что «звание» попутчика попросту стало псевдонимом прежней роли «свидетеля»; что изменилось, так это лишь политическая окраска пастернаковской позиции.
К окончательному литературному одиночеству он был готов.
К 1926 году относится его роман в письмах с двумя великими поэтами тогдашней Европы — жившей в эмиграции Мариной Цветаевой и Рильке. Отвернувшись от своих литературных современников по эту сторону границы как и Маяковский в «Юбилейном»!), Пастернак ищет себе равных собеседников в «пограничном» пространстве культуры. Ищет — и находит. Но в декабре 1926 года Рильке умер, и тройственный союз распался.
116
«Организационно», ибо духовно и он разрывался от тоски одиночества, от комплекса Гулливера в стране лилипутов, — достаточно перечитать «Юбилейное» с его трагическим — «с кем изволим знаться?»