Но вот что важно. И в лагере, где отбывали срок митрополит Илларион с экзархом Леонидом, и в камере, где сидели И. Бегун с А. Огородниковым, и в парижской мэрии, где собирался записаться в иудеи бывший антисемит, примирялись не Католичество с Православием, не Христианство с Иудаизмом, не христианско-демократическое движение с сионизмом, а люди с людьми.
В этом личном примирении на основе любви и уважения к другому человеку и заключен механизм остановки «маятника», о котором пишет Д. Е. Фурман. Для такого примирения равенство свободных воль в учтивой свободе совести необходимо как предварительное условие, но его мало. Чтобы полюбить кого-то и принять его таким, каков он есть, нужно впустить его в свое «Я», поступиться частью себя, а значит — добровольно ограничить свою свободу. (На эту тему было прекрасное рассуждение архиепископа Смоленского и Калининградского Кирилла в одной из телепередач.) Взаимная несвобода любви — и есть высшее проявление свободы; носить бремена друг друга и значит быть действительно свободными. В принципе примирение в равнодушии и примирение в любви не должны бы совмещаться. Но тут как в сказке: чтобы соединить разрубленное на куски тело, надо спрыснуть его мертвой водой, а чтобы оживить, надо спрыснуть водой живою.
Вера в достижение первой «равнодействующей» и обретение второй, сейчас, когда идут религиозные войны в Карабахе, Ольстере, Косово, Палестине, — по крайней мере кажется утопичной. Но ожидаемое осуществимо, потому что невероятно. «Credo, quia absurdum esi» — «верую, ибо неразумно». А если бы это было разумно, во что бы тут было верить.
Размышления у парадного подъезда
РАЗМЫШЛЯТЬ, — размыслить о чем, размыслить что, раздумать, обдумывать (…) Не размыслив дела, не начинай.
На одной из первых страниц каталога русских книг зарубежных издательств помещено объявление: «Деньги просим посылать ТОЛЬКО ПО ПОЛУЧЕНИИ НАШЕГО СЧЕТА, чеками в любой валюте». Что же, последуем совету, не станем спешить с заполнением чека — просто мысленно постоим у витрин знаменитого парижского магазина русской книги, представим себе его стеллажи и поразмыслим над «увиденным».
Зачем? Прежде всего — из естественного человеческого любопытства и готовности предпочесть сладость запретного плода горечи плода разрешенного.
Далее, из стремления к полноте культурной информации, без него невозможно нормальное, рабочее состояние общественного интеллекта. (Отчасти этот информационный пробел уже заполнен — статьей западногерманского русиста Вольфганга Казака «Зарубежные публикации русской литературы». — «Вопросы литературы», 1989, № 3, а также ответами зарубежных славистов и советологов на анкету «Иностранной литературы», 1989, № 6–7.)[41] И, наконец, главное. Сейчас впервые вслух произнесено то, о чем многие догадывались и прежде, — что живем мы в искусственно усеченной культуре, со множеством пустот и зияний как в ее прошлом, так и в настоящем; что, отказав в праве на свободное функционирование любой новоевропейской философской системе, кроме марксизма, именно главного Марксова предупреждения вершители наших судеб и не услышали — об угрозе «частичности», об опасности утраты человеком и обществом их изначального универсализма, многогранности и многоуровневости бытия. Необходимо срочно поправлять положение: чрезмерно накренившийся корабль обречен. И работа по восполнению культуры уже началась: архивы; републикация давно не переиздававшегося; книги «из стола»; медленное, но верное возвращение литературной, эмиграции в родные пределы — любой читатель периодики знает об этом. Но дело — вопреки Далю — пришлось начинать, не размыслив, лишь бы успеть до антракта; отсюда — хаос, непоследовательность, разбросанность. Пройдут годы и годы, пока все станет на свои места и царившее здесь, и владычиствовавшее там, и пребывавшее как бы нигде, в пыльной тишине архива, библиотеки, частной коллекции, предстанет как целое, нераздельное именно в своей противоречивости. Так вот, когда мы получим то, чего так добивались, не в разрозненных сладко-дразнящих фрагментах, а полностью, «в пакете», — что мы скажем тогда? Что не знаем, как и благодарить, этого-то всю жизнь и ждали? Или же — что нас обманули, что обещали одно, а дали совсем другое? И, как знать, как знать: не шарахнемся ли мы (уже?..) сами, без начальственных подталкиваний, в противоположную крайность, не отречемся ли от демократии, как от закваски, замеса тех будущих «пирогов», которые могут и не прийтись по вкусу. И опять корабль накренится, и опять придется выравнивать его, и опять недостанет времени на размышление…