У парадного подъезда

Небо бледно-голубое
 Дышит светом и теплом
 И приветствует Петрополь
 Небывалым сентябрем.
Воздух, полный теплой влаги,
 Зелень свежую поит
 И торжественные флаги
 Тихим веяньем струит.
Блеск горячий солнце сеет
 Вдоль по невской глубине —
 Югом блещет, югом веет,
 И живется как во сне.
Всё привольней, всё приветней
 Умаляющийся день, —
 И согрета негой летней
 Вечеров осенних тень.
Ночью тихо пламенеют
 Разноцветные огни…
 Очарованные ночи,
 Очарованные дни.
Словно строгий чин природы
 Уступил права свои
 Духу жизни и свободы,
 Вдохновениям любви.
Словно, ввек ненарушимый,
 Был нарушен вечный строй
 И любившей и любимой
 Человеческой душой.
В этом ласковом сиянье,
 В этом небе голубом
 Есть улыбка, есть сознанье,
 Есть сочувственный прием.
И святое умиленье
 С благодатью чистых слез
 К нам сошло как откровенье
 И во всем отозвалось…
Небывалое доселе
 Понял вещий наш народ,
 И Дагмарина неделя
 Перейдет из рода в род.

Еще раз: пространство «контекстной» культуры было организовано таким образом, что в нем иерархичность, масштаб, уровень, «табель о рангах» играют подчиненную роль; пространство это как бы децентрализовано и разомкнуто в будущее; множество образующих его текстов свободно пересекаются друг с другом, и нельзя твердо сказать, что сыграло решающую роль для рождения «Пира…»: державинская ли ода, рылеевская ли дума, розеновская ли идиллия. Нет «главенствующего» текста, на фоне которого остальные произведения осознаются как взаимосвязанные и вне которого ни одно из них не может осуществить свой смысл во всей его полноте.

«Неоканонические» отношения строятся на принципиально иных основаниях. Они «пристреляны» к одной цели; они ориентированы на главенствующий центр, что, конечно, не отменяет своеобразного равноправия взаимодействующих стихотворений. Тютчев в своем лирическом шедевре следует тому же правилу, что и Федор Кони в куплетах Бородавкина из «шутки-поговорки» «Всякий черт Иван Иваныч!» (1850), где Ермил Ермилыч Бородавкин, московский купчик, попадает в Петербург и затем восторгается им в игровом разговоре с молодой провинциалкой:

Питер — древняя столица,
Я осмелюсь доложить. (…)
Здесь что шаг, то удивленье?
Всюду мрамор да гранит. (…)
Все в размерах здесь громадных,
От палат до фонарей…
И вдобавок дней отрадных
Не бывает здесь ночей. (…)
Да, уж надобно сознаться.
Что отыщется не вдруг
В целом свете, может статься,
Городок, как Петербург!

Простосердечный рассказчик из «Пира…» как бы персонифицирован и осмеян, в очередной раз спародирована и строка из пушкинского стихотворения «Город пышный, город бедный…» — «Скука, холод и гранит…». А Козьма Прутков, пародийно совмещающий в своем монологе пушкинское и муравьевское «парение» — с бенедиктовской горделивостью и гонором («Я бы, с мужеством Ликурга, /Озираяся кругом, /Стогны все Санктпитербурга/ Потрясал своим стихом!»); Прутков, обыгрывающий устойчивую связь в поэзии своего времени образа водной глади и плывущего по ней парохода — с четырехстопным хореем («…И, поверхность разрезая/ Темно-синей массы вод, /Мерно крыльями махая,/ Быстро мчится пароход…/ (…) И кладем в одно мгновенье/ След во всех сердцах людских/ (…)» — парадоксально совпадает в ассоциативном «ходе» с Некрасовым, который связывает судьбу Ломоносова с судьбою Петра, а свое стихотворение о первом — с пушкинской одой последнему:

— Ну, пошел же, ради Бога!
Небо, ельник и песок —
Невеселая дорога…
Эй, садись ко мне, дружок! (…)
Скоро сам узнаешь в школе,
Как архангельский мужик
По своей и Божьей воле
Стал разумен и велик.

Тютчев и Кони; Некрасов и Прутков — ясно, что стихи этих поэтов существуют в разных сферах культурного пространства, и соотносимы лишь благодаря) общему для них фону, одной точке отсчета, расположенной в прошлом. Они не соприкасаются друг с другом, как соприкасались — при всем различии уровня дарования их авторов — стихи Якубовича и Рылеева, Жуковского и Муравьева, Пушкина и Розена. И в этом коренное отличие «канонического» типа связи текстов от «контекстного».