Только один пример. Если классическая «дилетантская» пародия (до Архангельского, а отчасти и включительно) делала что хотела — пародировала и отдельные произведения, и — редко — мир поэта в целом, и — чаще — некое характерное явление в прозе, или — преимущественно — какую-то опасную тенденцию в литературе, то, обретя профессиональный статус, она, чем дальше, тем последовательнее, становится язвительным высказыванием по поводу конкретной поэтической неудачи. И в лучшем случае подает эту неудачу как закономерный результат творческих ли, нравственных ли противоречий пародируемого. В худшем же — разражается коротким рассыпчатым смешком и спешит дальше; пародист-профессионал чувствует себя в современной поэзии эдаким посетителем комнаты смеха. С той лишь разницей, что не он платит за вход, а ему платят за смех.
Кого бы из нынешних писателей, живущих исключительно пародиями, мы ни взяли, правило это будет действовать. Но, естественно, пальма первенства тут по праву принадлежит Александру Иванову; имя его должно войти в историю советской литературы уже потому хотя бы, что он наиболее полно реализовал в своей деятельности это объективно неизбежное состояние нашей пародии. Он выработал систему нехитрых (совершенно не скрываемых от читателей) приемов, которыми пользуется безошибочно. Прежде всего выбираются уязвимые (желательно, натуралистические) строки из свежего поэтического сборника, затем пародист с интонацией недоумения и подчеркнутым чувством внутреннего нравственного превосходства этот самый образ поворачивает разными гранями, убавляя или усиливая освещение, чтобы высветилась то одна, то другая несуразица, — но ни в коем случае не упуская пародируемый образ из виду… Это могут быть «груди белые, до безумия красивые» из стихотворения Вас. Федорова — и тогда мы прочтем в пародии:
Или «нутряной» стилен Бориса Примерова — и вот перед нами «внутренняя рецензия» на его стихи с характерным советом в итоге:
Зацепимся за последнее слово в цитате и скажем вот о чем. Когда нацеливаешься на данную конкретную неудачу, то не имеешь права отрешиться от ее стилевого ряда, как бы повторяя и варьируя его. И добро, если пародируешь плохого поэта. Но если хорошего — читатель остается один на один с результатами этого соцсоревнования, заведомо обреченного на провал, — как в случае с пародией на самойловских «Цыгановых», с их трагически-ироничным, восхищеннонасмешливым раблезианством и прощальным упоением могучей плотью смертного мира: «В мгновенье ока — юный огурец / Из миски глянул, словно лягушонок. / И помидор, покинувший бочонок, / Немедля выпить требовал, подлец». Что против этих пахнущих жизнью описаний Самойлова приложенные к ним отдающие литературой вольные подражания А. Иванова?
Я совершенно не собираюсь порицать А. Иванова; во-первых, это слишком легко, во-вторых, это блистательно сделали до меня писатели самых разных литературных групп (В. Крупин и Б. Сарнов, например). Я лишь хочу на этом безусловно репрезентативном примере продемонстрировать окончательные результаты «профессионализации» пародии.
Окончательные — дальше ехать некуда. Решившийся ступить на эту дорогу автоматически лишает избранный жанр всех потенций, отрешается от всех его аналитических возможностей, сводя свою задачу к одноразовому — не шприцу даже, а булавочному уколу, и утрачивает чувство внутренней свободы от железного обруча литературного процесса. А главное — начинает нуждаться в плохой литературе, в слабой стилистике, рядом с которыми неочевидны собственные стилевые, сюжетологические и иные прочие способности пародиста. Что бы там ни говорил А. Иванов в своих статьях о катастрофической пропасти, лежащей между словесностью времен Архангельского и словесностью времен Иванова, о необходимости в нынешних условиях превращать пародию в фельетон, все это разговоры для бедных. Чем Малашкин и ранний Долматовский, Безыменский и Авербах лучше Маркова и позднего Рождественского, А. Приймы и П. Горелова? И чем Битов и Искандер, Парщикор и Тряпкин хуже Ф. Гладкова и Панферова, Тихонова и Сельвинского? Так что дело не в объекте пародии, а в ее положении по отношению к нему, во времена Архангельского внутренняя независимость еще сохранялась (хотя и начинала уже утрачиваться), во времена Иванова дистанция вовсе упраздняется.