– Да нет, – ответил он, – просто пришлось задержаться.
– А что с телефоном, выключил?
– Да, а потом забыл включить.
– Хотят закрыть Иерусалим?
– Пока нет, то есть, пока не достроят в Кирьят Гате – точно нет. А потом, кто знает...
– Значит, чтобы stayin, надо двигаться на юг?
– Может быть, но не обязательно, Иерусалим тоже должны перестроить когда–то, но не сейчас – позже.
– В Кирьят Гат сейчас тоже ехать чуть больше часа... По шестому шоссе.
– А ты точно не хочешь войти в семейный бизнес?
– Упаси меня Бог от этой русской аптеки, да я и ни слова не пойму, что клиенты говорят. Была там как–то раз: древние старики приходят за какими–то странными лекарствами, что я и названий–то не слышала, не знаю, откуда они и берутся. Уж лучше я останусь, там где есть, и зарплата хорошая, да и спокойнее на ставке. И девочки тут привыкли, в Раанане.
– Девочкам тут хорошо...
– Точно все нормально–то? Ты редко когда refill делаешь.
– Да нормально все! Просто, когда мы с тобой поженились, я мальчишкой себя чувствовал, несмотря на десять лет разницы, а теперь мне почти пятьдесят, дедом впору быть.
– Ну–ну... жена мешает тебе рефлексировать? Или уже на двадцатилетних потянуло?
– Нет, просто вспомнилась вдруг Москва, отъезд.
– Пойду загоню в постель красавиц. Приходи.
Но Барух не спешил. Он рассматривал на просвет стакан, в котором темная янтарная жидкость виски, постепенно охлаждаясь, смешивалась с тающим льдом, образуя едва заметные тени. Его поезд южного направления уже давно ушел, шесть лет назад, тогда и надо было вскакивать на подножку и мчаться вместе с ним. Тогда ему было чуть за сорок, а теперь почти пятьдесят – огромная разница.
На эти годы пришелся мировой кризис в high–tech. У Баруха сохранилась толстенная папка с присланными за все это время биографиями и обращениями о приеме на работу, на которые он и не думал отвечать.
Он тогда инстинктивно сделал выбор в пользу семьи, а не карьеры, хотел проводить больше времени с Керен и девочками, а не мотаться часами по перегруженным израильским дорогам наперегонки с сумасшедшими водителями и собачиться с подрядчиками. Он просто успокаивал и себя, и Керен, когда говорил, что иерусалимский завод пойдет на реконструкцию. Барух прекрасно понимал, что гораздо легче и дешевле построить все с нуля на новом месте, чем заниматься перестройкой старого. Никто не спешил объявлять до времени о закрытии завода, но в глубине души он знал, что этот момент неминуемо наступит.
Когда Барух смотрел "Горбатую гору" во второй раз, он уже знал сюжет и обращал внимание на нюансы: как Эннис и Джек смотрят друг на друга, как двигаются, как говорят. Несомненно, думал он, их первая встреча через четыре года разлуки – лучшая сцена в фильме. Их первое объятие, которого они опасались, страшились, что, как часто бывает, встретят вместо былого друга совершенно чужого человека. Но этого не происходит, их тела притягиваются друг к другу истово, спонтанно, может быть, даже против воли, покоряясь влечению, неистребимому, всепокоряющему, животному.
Барух попробовал себе представить, как он встретил бы Саньку через несколько лет после экзамена по математике в восьмом классе, и не смог. Он не мог себе представить даже слов, что сказал бы Саньке. Да и Эннис дель Мар said what he said to his horses and daughters, little darlin.
Парни потрясающе сыграли эту сцену: "Hischestwasheawing. He could smell Jack – the intensely familiar odor of cigarettes, musky sweat and faint sweetness of grass, and with rushing cold of the mountain". И дальше: "From the vibration of the floorboard on which they both stood Ennis could feel how hard Jack was shaking".
А из его памяти Санька полностью стерся. Если бы кинофильм не выдернул из подсознания глубоко запрятанные образы, то Барух вряд ли бы когда–нибудь вспомнил о Саньке, о том, как они встретились и как они расстались, и что произошло двадцать пятого мая и двумя неделями позже. То ли Саньку затмила Наташка Ушкина, то ли эмиграция сделала свое дело.
Сейчас Барух понял, что не знает всего о себе самом, что в его собственной душе, личности, подсознании, как ни назови, его подстерегают загадки. До нынешнего дня все было просто и понятно, пока не появились Эннис и Джек, и не вызвали из небытия Борьку и Саньку.
А может, Санька–то как раз и был его избранником, и только стечение обстоятельств не позволило им сделаться ближе? Было ли это возможно в бывшем Союзе семидесятых годов? Наверное, не больше, чем в американской глубинке шестидесятых.
"Swear to god I didn't know we was goin a get into this again – year, I did."
Кто мог знать, подумал Барух, что произошло бы, встреть он Саньку через несколько лет после того дня, двадцать пятого мая семьдесят третьего года. Посеянные семена когда–то пускают ростки и вырастают.
На следующий день после последнего экзамена Борька, раздумывая куда–бы податься, наткнулся на Наташку Ушкину.
– Беркма–анчик, – протянула как обычно Наташка, – деньги есть?
– Есть немного, – злить Наташку с утра не стоило, тем более все в округе уже знали, что эти евреи уезжают в Израиль. Но не по вине Борьки, паспортистка раззвонила.
– Много?
– Рубля три.
– Здорово! Беркманчик, двинули в Измайловский, там новые аттракционы поставили! Беркманчик, не жидись, а?
Ну вот, и эта про жидов, подумал Борька, но вида не подал, идея отправиться в Измайловский парк показалась ему интересной.
– Давай, – они отправились пешком через школьный двор, с которым Борька вчера распрощался.
В автобусе он направился к кассе, но Наташка сунула ему в руку пятак:
– Не надо, у меня есть. Игорек дал, он добрый, ты его просто не знаешь, он мне часто денег дает.
Кому дает, а у кого отбирает, подумал про себя Борька.
Наташка оказалась компанейской девчонкой, с ней было легко. Начать с того, что она и сама собиралась на аттракционы, а Борьку пригласила за компанию. Он великодушно предложил не жидиться, а положить все деньги в общий котел, и развлекаться, пока они не кончатся. Наташка предусмотрительно надела непонятного происхождения брючата, называемые почему–то техасами, чтобы без боязни потерять лицо прокатиться с американских горок, да и на центрифуге, на карусели, на сталкивающихся автомобилях. Они перепробовали все – в семьдесят третьем году пять рублей были большой суммой. А каким маняще таинственным был для них тогда Измайловский парк с его жалкими аттракционами: ничуть не меньше, чем для Майки с Михаль Eurodisney под Парижем, где они побывали в прошлом году. Им хватило еще и на мороженое, и на давно остывшие, завернутые в серую толстую с жирными пятнами бумагу, пирожки с повидлом, которое при укусе выдавливалось и стекало по запястью. После центрифуги Борьке стало совсем плохо – пирожки подступали к горлу, голова так отчаянно кружилась, что он, как пьяный, опустился на траву. Наташка смотрела участливо и тыльной стороной ладони утирала пот с его побелевшего лба. На последний полтинник они пошли в кино. Борька даже вспомнил название фильма: "Флиппер", американский фильм про дельфина. Он уже смотрел его один раз, но пошел еще.