– Да оставь ты, – руку она не вырывала, – будешь тут сам не свой, когда такие деньги пропадут.
– Это все, что у них есть, Наташ, за всю жизнь.
– Борь, я тебе верю, ты не должен ни за кого извиняться.
Наташка опять внезапно остановилась и повернулась к нему:
– Хочешь, мы сделаем это?
– Что, это?
– Ну, как муж с женой?
– Э... а... – только и протянул Борька
– Я не девочка давно. Пошли, – Наташка потянула его в сторону от дорожки.
Они продирались сквозь заросли орешника и мелкого по пояс ельника, пока не вышли на маленькую поросшую травой полянку, серебристую от шариков одуванчиков. Даже на аллее им редко кто попадался, не говоря уже о чаще, куда они забрались.
Когда по весне начинали распускаться цветы, окрестные жители толпами отправлялись в парк за добычей, сначала за розовой и фиолетовой медуницей, потом за ландышами, а завершали весенний сезон желтые купавки. На выходе из метро, проходя сквозь строй бабок в платках, всегда было видно, какие нынче распустились цветы.
Их полянка выглядела невестой–девственницей – неразграбленные ландыши кивали оранжевыми ягодками посреди необдутого кипенного моря одуванчиков. Наташка деловито расстегнула свои холщовые техасы и разложила их на траве. Потом она скомкала в руке черные сетчатые трусики и легла, слегка расставив ноги. Борька суетливо путался с пуговицами своих польских джинсов, потом с трусами, и наконец, приземлился на траву рядом с ней. Сухие еловые веточки кололи, и Борька, неистово извиваясь, тоже подстелил под себя свои брючата. Они отчаянно целовались, вжимаясь друг в друга, потом Наташка отстранилась и стала расстегивать блузку и лифчик, а Борька порывисто стянул с себя футболку.
Он вполз на нее и стал беспорядочно тыкаться ей между ног, никуда не попадая. Когда ей это надоело, она сказала ему:
– Подожди, закрой глаза.
Она схватила его выросший нетерпеливый член и направила под правильным углом. И свершилось! Борька впервые был там, внутри!
– Не спеши так, я не убегу! – сказала Наташка. – Да постой ты! – она сильно сжала его руками и ногами. – Подожди!
Но он не мог ждать. Мысли путались, он впервые делал это по–настоящему, с девочкой, многолетняя ночная мечта осуществилась, и было непонятно, происходит ли все это во сне или наяву. Он боялся, что это всего лишь сон, очередной его сон, в котором тоже надо быть начеку, чтобы не загваздать постель, вовремя проснуться, подсунуть салфетку или туалетную бумагу, чтобы не оставить следов и не получить нахлобучку от матери.
Он кончил под Наташкин вздох облегчения, но остался внутри, не зная, что делать дальше.
– Слезай, приехали, – Наташка слегка оттолкнула его.
Они вытирались его трусами, которые потом так и остались на той полянке со смятыми одуванчиками. Он положил руку на ее не вполне сформировавшуюся грудь, и они долго целовались, казалось, целую вечность. У них не было часов, но солнце готовилось садиться, наступал ранний вечер.
Через полчаса они расстались навсегда.
За те полчаса, что они выходили из парка по пересеченной косыми тенями грунтовой аллее, Наташка успела кое–что рассказать о своей жизни. Год назад Игорь по пьянке изнасиловал ее. И мать, и отец узнали, но сделали все, чтобы сын не попал в колонию для малолетних преступников. Им пришлось переехать, потому что соседи проведали, и стали занимать деньги. С того дня Наташка спала в комнате с матерью, а отец с Игорем. Наташка быстро научилась получать в семье все, что хотела: этоей приносил Игорь свою добычу. Она держала мать с отцом в страхе, что пойдет в милицию и расскажет, и их сына упекут! И сегодня, когда она узнала, что Игорь с дружками провернули выгодное дельце, Наташка предъявила брату ультиматум: или он возвращает награбленные камушки, или она сейчас же сдаст его милиции и за изнасилование, и за кражу.
Игорь отдал ей магнитофон и деревянную коробку с драгоценностями.
Коллекция камней будет благополучно продана в Израиле с хорошей прибылью. Несмотря на Борькины мольбы – так не хотелось расставататься с полюбившимися Битлами – продадут и кассетный "грюндиг".
* * *
Барух выплеснул из стакана на траву противные мелкие льдинки, так и лезущие в рот, и забрался на антресоль. Он полез искать свои старые школьные фотографии, засунутые в разваливающиеся картонные папки, оставшиеся еще со времени отъезда родителей в Канаду. Наташки не было ни на одной из них. Вот они с Санькой рядом после окончания седьмого класса, а Наташка появилась позже, в восьмом, да и то в конце. Никто в восьмом "А" не захотел фотографироваться с изменником Родины Борькой Беркманом, его и не пригласили.
Он вышел во дворик, в ночную весеннюю прохладу уже с третьим стаканом виски со льдом и опять развалился на пластиковом кресле. Так получилось, что в Израиле он практически не вспоминал Союз и прежних друзей. А Наташка прожила в его памяти ровно сто тридцать два дня: с двадцатого июня по тридцатое октября семьдесят третьего года. С того восхитительного похода в Измайловский парк – и до момента, когда в его жизнь ворваласьЛаура.
Английский и математика – две священные коровы в их семье, два его ангела–хранителя. Не то чтобы он их любил, да деться было некуда, и как потом в жизни они ему пригодились.
Когда они замкнули классический маршрут Москва – Вена – Тель–Авив, их спросили, куда, собственно, они направляются? Выяснилось, что направляться особенно некуда – нет у них в Израиле ни родственников, ни знакомых. И тут спонтанная Борькина фраза "I know English!" в ответ на вопрос, знают ли они иврит, сыграла свою судьбоносную роль. Их не запихнули в города развития – ни в Сдерот, ни в Димону, ни в Бат Ям. Они поехали в Раанану, тихий городок в двадцати минутах езды к северу от Тель–Авива, уже тогда вотчину "англосаксов", то бишь, евреев из Америки, Австралии и Южной Африки. Не знавший ни слова на иврите Борька получил, по крайней мере, возможность общения на английском.
Шок новой страны смешался для них с шоком войны Судного Дня. Они не понимали, что происходит вокруг, Борьку отправили в школу, где он ни слова не понимал. Его прикрепили к толстому рыжему мальчику по имени Рон Залкин из Южной Африки, который во время уроков с разрешения учителей тихо переводил ему с иврита на английский все задания. Рон вообще объяснял Борьке, что происходит в стране, рассказывал последние новости, был газетой, радио и телевидением для их семьи.
Надо сразу сказать: Борькина мать так и не оправилась от этого шока – больше всего ее ужаснуло жилье. Из столичной Москвы она попала в захолустную Раанану, из хорошей двухкомнатной кооперативной квартиры– в тесную комнату в центре абсорбции, то есть – опять в коммуналку. Неразбериха новой жизни переплелась с неразберихой войны, к счастью, недолгой. Борькин отец почти сразу нашел работу в компании по проектированию водопровода, с приличной зарплатой, все складывалось по эмигрантским меркам совсем неплохо, они купили маленький домик в Раанане, не в центре, конечно. В то время Раанана еще не была на слуху. Мать опять чертила, в той же компании, но поставила себе цель: любой ценой уехать из Израиля. Возможность представилась лишь в восемьдесят первом: отцу предложили партнерство в строительной фирме в Торонто, молочные реки и кисельные берега. Борька уже учился в университете, подрабатывал на карманные расходы, но жил с родителями и, как старый коммунальщик, был очень рад освободившейся площади.
Июль и август семьдесят третьего они провели как на курорте: с утра уезжали на автобусе на море в Герцлию, к обеду возвращаясь домой в Раанану. Они ничего не знали о новой стране, им ничего не говорили имена военных и политиков, названия городов и районов в сводках боевых действий. Они представления не имели о Судном Дне, и тишина этого дня, нарушаемая лишь детьми на велосипедах, да и то осторожно, вполголоса, была непонятной и странной, а когда часам к двум объявили мобилизацию, и улицы наполнились движением, все для них пришло в норму. К счастью своему, они не понимали новостей. Их опекала семья Залкиных, чьи корни до Южной Африки были где–то в Литве. Борькина мать окрестила их "колобки": и родители, и брат с сестрой были невысокие, полные, рыжие – колобки, одним словом.
Двадцать четвертого октября объявили о победе, о конце войны, прекращении военных действий, а через неделю у Рона был день рождения. Он по традиции пригласил весь их класс, но пришло меньше половины – то ли из–за войны, то ли из–за того, что с Роном не очень дружили. И, конечно, сестра Лора не могла пропустить день рождения брата. Странным был этот день рождения, как странной была сама победа.