Он привык быть ведомым, но в то же время слишком болезненно воспринимал ограничения собственной свободы. Ему всегда нравилось, что женщины проявляли инициативу и оказывались в его постели – к тому не надо было прикладывать никаких усилий – но когда их устремления продвигались дальше, мгновенно срабатывал защитный механизм. Этот механизм срабатывал не только с женщинами; школа, армия, университет, работа не оставили ему друзей: так, приятели, знакомые, которых не обнимешь при встрече хлопаньем по спине и возгласом "сукин ты сын", так, кивок, слабое пожатие руки. Он завидовал Эннису и Джеку:
"They seized each other by the shoulders, hugged mightily, squeezing the breath out of each other, saying, son of bitch, son of a bitch, then, and easily as the right key turns the lock trembles, their mouths came together and hard…"
Ему всегда легче было найти общий язык с женщинами: через мужчин ты узнаешь, каков мир, а через женщин – что он такое. Он был житель Марса среди подданных Венеры, но Марс есть Марс, и он властно требовал с него свою запоздалую дань.
"Widewater".
Пожалуй, трудно выразить иначе так же коротко и объемно то, что происходило между ним и Керен. Мгновенно улетучилась называемая доверием эфирная субстанция, по которой распространяются волны. Ее место заполнил вакуум, и эту перемену сразу же почувствовали девчонки. Они с Керен никогда не высекали свои подписи под скрижалями, не предъявляли претензий, не выставляли счетов, два взрослых человека, посчитавших (просчитавших?), что им будет хорошо (нормально? удовлетворительно?) друг с другом. Прошлое было отрезано, отсечено, неудачные опыты и проделки молодости остались за скобками. Опять эти скобки, за которые (в которые), как сор из избы – в чулан, выметается (заметается) весь отложившийся за жизнь мусор и изгоняются (загоняются) бесы. Дверь в чулан намертво прихвачена огромными гвоздями, и горе, если бесенок пролезет через случайную щель в подточенной жучком треснувшей древесине. Подразумевалось между ними отсутствие фальши и вранья и уважение чужих границ: не хочешь – не говори, никто за язык не тянет, но уж если открыл рот, то как при аресте, все сказанное может быть использовано против тебя. Вроде все, как всегда: тот же дом, та же жена, те же дети, те же дикторы лопочут по телевизору все о том же – ан нет, чужой среди своих...
Керен с самого начала приложила немало усилий, чтобы построить их замок, да хоть взять тот же секс. Она не избегала его почти до конца беременности. Месяца за два до родов, она опустила на него свой большой живот, они оба охватили его руками и попытались двигаться в унисон, но вмешалась Михалька – забарабанила изнутри ножками. Керен тяжело поднялась и прилегла набок, а Барух прижался к ней сзади, нежно поглаживая ее живот рукой, пока дитя не успокоилось. А потом он вошел в нее, медленно и аккуратно, без резких движений.
– Ей нравится, – со смехом сказала Керен.
Так они и двигались, медленно и осторожно, пока Керен не достигла оргазма.
– Ей понравилось, я чувствую, – улыбаясь Керен обернулась к нему, – надеюсь, что это не сделает ее проституткой.
Они оба не обладали выдающейся внешностью, но девчонки удались на славу. В шестилетней Майке уже угадывалась будущая красота, а Михаль в свои девять привлекала отнюдь не детские взгляды. Баруху даже пришлось убрать из кабинета семейное фото, сделанное на пляже, слишком откровенно заглядывались на него мужички–сотрудники. Трудно заставить себя не думать постоянно о девочках, некая тревога за них всегда присутствовала. Самое сложное – отпустить их от себя, все время казалось, что их на каждом углу подстерегает опасность. Они с Керен очень много говорили об этом, и постепенно научились преодолевать свои страхи. Особенно трудно пришлось старику Баруху: убедил ли он себя, что ему на пятом десятке нравится игра в дочки–матери, или он просто таким образом удерживает девочек возле собя.
В последнее время, правда, совместные игры совсем прекратились, Михаль проводила почти все свободное время вне дома, в основном с подругами, но иногда и с мальчишками. Барух поначалу ревновал, но потом он как–то поймал взгляд, с которым ее сверстник смотрел на нее. В нем читался не просто просто мальчишеский интерес к красивой девочке: так подданные Британской Империи смотрят на свою Королеву – с преклонением, обожанием, готовностью сорваться с места и достать с неба Луну, пожертвовать всем, что у тебя есть только за одно случайно брошенное слово, которое само по себе – монаршая милость. Какое там "не водятся" – ни Михаль, ни Майке это никак не грозило. Приходилось держать ухо востро и быть всегда начеку, чтобы королевские замашки не проникли в семью, но здесь Керен принадлежала ведущая роль укротительницы тигров. Как только она заметила, что Михаль стала уделять слишком много внимания своей внешности, она стала называть ее исключительно красавицей, и не всегда было понятно, когда в шутку, а когда всерьез. Интересное решение, но подействовало, главное, что Михаль на Керен не обиделась. Керен все–таки потрясающе умела держать девчонок в рамках.
Барух прекрасно знал, что никакого выяснения отношений не будет. Керен всего лишь выразила ему свое презрение, бросив: "ОК" и "Конь звонил дважды", но и этого оказалось достаточно. Он почувствовал, что их отношения, которые строились десять лет и казались такими прочными, на самом деле построены на песке, и достаточно малейшего движения почвы, чтобы все рухнуло. Неужели, подумал он, десять лет жизни можно вот так легко бросить на весы из–за полной ерунды, всего лишь из–за какого–то фильма. Или это еще раз доказывает, насколько велик этот фильм и этот рассказ "Горбатая гора", если он мощью своего воздействия может разрушить все то, что фальшиво и непрочно. А если действительно мужчины – с Марса, а женщины – с Венеры, то, может быть, всем надо мирно вернуться на свои планеты и жить исключительно там? Может быть, так будет лучше?
* * *
Барух поймал себя на том, что он "не находится". Он сидел за столом во время ужина и в салоне перед телевизором, путался под ногами во время вечерней суеты отхода ко сну, но его мысли витали слишком далеко, чтобы обращать внимание на какие–то мелочи, да и вообще на что–либо. Они лежали с Керен под одним одеялом, она уже еле слышно посапывала, отвернувшись, а он снова ворочался без сна, пытаясь понять что–то о себе, о Керен, об их отношениях, о прожитой вместе жизни.
Пришло на ум, что после всех этих лет семейной жизни он все–таки одинок, и рядом с ним чужая женщина, что каков бы ни был резон, их отношения, однажды принятые ими обоими по молчаливому согласию, не выдерживают испытания даже малейшим знаком вопроса. Чем он мог похвастаться: скучное детство, случайный брак, надоевшая работа, да и та в любой момент может кончиться, и что тогда? Классическая троица кризиса среднего возраста. Сеансы у психолога и прозак.
Баруху со своей стороны, нечего было скрывать, даже смешно. Ну, хорошо... ну, фильм... ну, заставил он его задуматься... но он ведь он, Барух, ни сделал ничего, что могло бы оскорбить Керен. Не пошел же он, в самом деле, налево, не переспал же он ни с бабой, ни с мужиком, хотя непонятно, что больше бы ее задело: с бабой или с мужиком. Вообще как–то так получилось, что он никогда не спал одновременно с двумя, ни до Керен, ни после. "После Керен?" – поймал он себя на мысли. Он уже думает: "После Керен?"
Он не мог представить себя с мужиком. Все–таки, Санька – это было другое, дружба двух мальчишек, плохо вписывающихся в советскую школьную действительность. Англичанка и балерина. Для него, Борьки, это был давно забытый эпизод – не кулак, так жопа. Как смачно по–тюремному шутили в школе подростки: "лучше нет влагалища, чем очко товарища".
А Рон Залкин – совсем другая статья, с Роном и его семьей он провел, пожалуй, лучшие годы своей жизни. После Рона у него вообще не было друзей, только быстро меняющиеся восточные девицы из университета, липнущие к ашкеназскому парню.
Барух тяжело вздохнул. Он не слишком задумался, когда предложил Керен руку и сердце. Что реально их связывало? Дети? Секс? Вилла в Раанане, оплаченная его маман? Насколько они были семьей? Барух потерял всякую ориентацию. Он как никогда остро ощутил свое одиночество в этом мире, как Эннис дел Мар. Родители никогда не были ему близки, с Санькой они расстались в одночасье, как расстались потом с Роном. Наташка метеором пронеслась по его небосводу – вспышка... неясное воспоминание, а Лора, восхитительная Лора, оставила занозу на всю жизнь. Невзрачная рыжая толстенькая Лора была для него Статуей Свободы, падением совковых оков, освобождением от гнета подростковых комплексов.