– Но причем здесь я?
– Не при чем. Просто оказался не в том месте не в то время.
– Михаль совсем не кажется лесбиянкой.
– А я показался тебе гомо?
– Трудно сказать.
– Вообще-то, Михаль бисексуалка, но в последнее время живет с Орли, а та, как видно, запала на Шири.
– Я подумал, что они – подруги.
– Михаль, похоже, ревность заела, вот она и пустилась во все тяжкие.
– Теперь я совсем ничего не понимаю.
– А что тут понимать – обычный любовный треугольник, только розовый.
– Но причем здесь полиция?
– Ох-хо, мы пытаемся следить за Михаль, за ее связями, нащупать контакты, а тут ты появился. Никто тебя не знет, этакий одинокий волк, типичный курьер. Я-то сначала с тобой просто познакомиться хотел.
– И что?
– Через минуту ясно, что ты парнями не интересуешься.
– Ты действительно гомо или притворяешься?
– Действительно.
– И как это сочетается с...
– Работой в полиции?
– Да.
– Нормально.
– А народ знает?
– Знают, кому надо.
– И как?
– По всякому.
– То есть, это нормально, что... – Барух и сам не знал "что".
Амит медленно отпил из бокала.
– Я вообще то мог бы не раскрывать себя.
– Почему же ты это сделал?
– Я задам тебе личный вопрос, ладно? Вот тебя что–то сюда принесло. Я так и не понял, что именно?
– Я уже говорил: пытаюсь понять, кто я и где я.
– Вот и я пытаюсь понять, кто я и где я. В смысле, в общине, или сторонний наблюдатель.
– И кто ты?
– По–разному. Давай возьмем... ну хоть парад в Иерусалиме. Что, в свободной стране нельзя провести демонстрацию? Даже не в жилых кварталах, а в центре города? Мало ли кому что не нравится. Каждый имеет полное право на демонстрации, и досы в том числе. С другой стороны, я иду в некошерный ресторан или даже просто в магазин – и я не хочу, чтобы там стояли пикеты в черном, орали, оскорбляли меня и отравляли мне все удовольствие.
– Значит, статус кво?
– Ха! Статус кво! Этого понятия в природе не существует. Смотри, что получается: заявили о параде в Иерусалиме, и досы бросились на полицию нападать, мусорные баки жечь, своего же мэра чуть не отмутузили, создали всем желтую жизнь. В такой ситуации власти готовы пойти на такое, что в нормальной ситуации нам и не снилось.
– Что, например?
– Законы, финансирование, можно было запросто вытащить из бюджета несколько миллионов для общины. Я уже не говорю о том, что за отказ от Иерусалимского парада они навсегда закрыли бы глаза на любые другие города.
– Так что мешает?
– Дураки и фанатики. Это как перебор в очко, когда у тебя двадцать.
– Вполне логично. Но тебя не слушают?
– То–то и оно. Когда доходит до дела, прямо говорят: "Это полиции выгодно, это все сверху идет". А не понимают, что и полицию, и других можно использовать во благо.
– А с кем ты больше?
– С нашими, с общиной. Но люди – глухие, никто ничего не слышит, не хочет слышать. Ведь отступить требуется только для порядка, практически ничего не теряем – так нет, бьемся до упора, когда уже и победителей нет.
– Почему ты мне это говоришь?
– Почему? – Амит посмотрел на него пристально. – Я сам был в какой–то момент анархистом, после армии, после Ливана, территорий, дошел до самого края. Я готов был стрелять в своих же солдат – так я все это ненавидел, к тому же в армии не признавали таких, как я, особенно кипастые старались. Мы пошли как–то пошуметь у блок–поста, как раз после теракта, когда в очередной раз закрыли территории. Сам знаешь, как это у нас на востоке: закрыли или не закрыли, все равно все пролезть пытаются, а вдруг повезет. Солдаты никого не пускают, у них приказ, а там женщины с детьми, и пойди разбери их: то ли действительно ребенок больной, то ли взрывчатки полная коляска. Вой, крики, ругань – и мы тоже орем, с плакатами, с палками, с видеокамерами. С той стороны, видя наш шухер с камерами, попытались прорваться, ну их оттеснили, конечно, выстрелы в воздух. Мы тоже, как с цепи сорвались, на солдат полезли. Я тогда железным прутом одного ударил.
– Ты?
– Да, я. Меня скрутили по рукам и ногам, знаешь, такими пластиковыми ремнями для кабелей, вжик – и готово, не пошевелиться...
– Знаю.
– Это очень больно, гораздо хуже, чем обычные наручники. Бросили на пару часов валяться на камнях на солнце.
– А не заслужил?
Амит помолчал немного:
– Такого никто не заслужил, это уже садизм. Но это только прелюдия. Приволокли меня к командиру блок-поста, ремни разрезали, а я все равно двинуться не могу, но не суть. Дали воды, усадили кое–как, потом этот мужик, Меир его звали, тоже в кипе, включает видео, их собственное, и показывает мне все наши художества. Я молчу, понимаю, что за такие штуки можно запросто срок схлопотать. Он мне и говорит:
– Я тебя отпущу, и кассету отдам, но при условии.
– Каком? – говорю.
– Ты сейчас поедешь со мной и проведешь три дня в одном поселении, а потом я тебя отпущу.
– Не поеду в ваше поселение.
– Тогда в полицию там уже много на тебя накопилось.
– А ты откуда знаешь?
– Он молча сует мне под нос удостоверение ШАБАКа и говорит: "Выбирай!"
– И ты поехал?
– Поехал, куда деваться. Он привез меня в ту семью, из-за которой весь сыр-бор разгорелся. Это их сына застрелили по дороге домой. Он оставил меня в их доме в середине траурной недели. Говорит: "Через три дня я за тобой приеду". Такая вот сделка.
– Интересная сделка.
– Не смейся, для меня это как змеиное гнездо было, я чувствовал себя, как пленный, как заложник, думал, ладно, переживу как–нибудь эти три дня – все лучше, чем в тюрьме сидеть. Уж не знаю, что он им про меня наговорил, но относились ко мне хорошо, а я все равно вокруг себя как бы стенку поставил, чтобы внутрь ничего не доходило. Три дня всего – и свободен.
– Ну и чем кончилось?
– Он, Меир, сдержал слово, даже довез до дома, хотя ему не по дороге было, и кассету отдал. Говорит: "Посмотри еще раз".
– Смотрел?
Амит потер рукой скулу, как будто его ударили.
– Смотрел, в том–то и дело. – Он помолчал. – На лицо свое посмотрел, на рожу перекошенную, когда на солдат бросился. Понимаешь, все эти три дня я твердил себе, что я среди врагов, что это – испытание, и его надо выдержать, чтобы потом продолжать с ними бороться. А они ко мне отнеслись, как... – Амит поморщился, – то есть, не совсем как к своему, конечно... Я ел с ними за одним столом, они мне улыбались – это во время траура. А я был, выходит, на стороне тех, кто убил их сына. В общем, морда у меня какая–то звериная была на пленке. Я взял ее и растоптал, потом на балконе сжег... Все считают, что звери – это по ту сторону, что охота на зверей оправдана. А что такое охота, если вдуматься? Беспредел сильного, имеющего оружие.
Барух не знал, что сказать, просто сидел, уставившись на пиво.
– Для меня эта ломка была гораздо сильнее, чем когда я понял, что я гомо. Никуда не выходил. Меня даже искали, думали – под арестом держат. Я месяца два, наверное, собирался Меиру позвонить, спасибо сказать.
– Собрался?
Амит кивнул:
– Он предложил встретиться. Так вот...
* * *
Амит поднялся и ушел. Не прощаясь, не говоря больше ни слова. Так выходят на минуту по нужде. Но Барух знал, что он не вернется. Короткая исповедь, оборвавшаяся на полуслове. Барух понял, что он был, наверное, единственный, кому Амит решился излить душу. Случайный попутчик, сосед по купе, с кем никогда больше не встретишься. Видимо, Амит решил не продолжать разговор.
Барух почувствовал неловкость от обладания чужой тайной, чужим секретом – неважно, что Амит сам все рассказал. Возможно, он и не особенно хотел, просто внутреннее давление было слишком велико. Баруху показалось, что окружающие предметы, столик, пустые бокалы с разводами пены, стулья, деревянные панели, цветы в кадках мешают ему, являются соучастниками разговора. От них захотелось избавиться, бежать подальше, как от ненужных свидетелей.
Купюры, оставленной Амитом, хватало, чтобы расплатиться за пиво. Подняться, проскочить в лифте на свой этаж, побросать в сумку разбросанные вещи. Вроде ничего не забыл...