– В Амирим, я хочу, чтобы мы собрались и поехали сегодня в Амирим. Ты возьмешь два дня?
– Сегодня?.. Сейчас?.. В Амирим? – Керен непонимающе смотрела на него.
– Да.
– И где мы там будем ночевать?
– Я заказал на завтра, то есть, уже на сегодня, тот же домик, где мы были осенью.
– Тот же самый?
"A girl with kaleidoscope eyes."
– Да, – Барух понял, что он на правильной тропе. По крайней мере, он ее озадачил.
– А что мы сделаем с красавицами?
– Ты можешь попросить свою мать?
– Послушай, – она покачала головой, – ты убегаешь из дома на три дня; говоришь, что в Эйлат на парад гомиков; не звонишь, оставляешь мне по ночам дурацкие сообщения; появляешься через три дня под утро, предлагаешь взять два дня отпуска, чтобы ехать в Амирим и там поговорить. Так? Еще и сорвать маму из ее аптеки.
– Ну, так. Твой отец и один справится с аптекой, всего–то два дня.
Керен рассмеялась.
– И ты заявляешь, что ты не рехнулся?
Барух понял, что она заглотила наживку с Амирим. Она просто подтрунивала над ним. Он чувствовал, что Керен согласилась. Когда речь шла об Амирим, она не могла не согласиться. И потом, наверное, впервые за десять лет, именно он, Барух, был той стороной, которая "вкладывала в брак".
Спасительное слово "Амирим".
Хвала Господу, что он создал Амирим.
Волшебное слово "Амирим".
Оно вернуло ту неуловимую материю, которая исчезла две недели назад. Как два пилота в спарке, повздорившие на земле по пустякам, после леденящей паузы радиомолчания находят друг друга на запасной частоте и готовы простить все, только чтобы живой.
На Баруха прыгнула Майка, потому что папа вернулся раньше со своей конференции. Михаль дала себя поцеловать, но смотрела подозрительно, оглядываясь на Керен. Но все было нормально, то есть, пока Керен не прослушала его запись, его исповедь, все было нормально. Он нашел правильный тон, ту единственную настроенную струну, которая зазвучала чистой нотой, без фальши. И красавицы не переводят недоуменный взгляд с Керен на него и обратно.
Керен не дала ему сесть за руль. Несмотря на очередной кофе, Барух клевал носом. Он откинул спинку сиденья, развалился и прикрыл глаза.
– Ты специально купил диктофон?
– Угу.
– В Эйлате?
– Да.
– Ты поехал в Эйлат, чтобы там сделать эту запись?
– Нет, я действительно поехал в Эйлат, чтобы посмотреть "парад гордости". Мне надо было увидеть это своими глазами, чтобы понять...
– Что понять?
– Понять, кто я такой.
– Ну и...
– Помогло! – Барух рассмеялся. – Совсем не так, как я думал, но очень помогло.
– Ты меня заинтриговал, честно говоря, я уже не знала, что и думать, ты последние две недели был какой–то странный. Ты что, и правда три раза ходил смотреть "Горбатую гору"?
– Угу.
Керен ничего не ответила, но он понял, что, в отличие от предыдущего раза, она ему верит. Они молчали какое–то время, и Барух погрузился в дрему. Он открыл глаза, когда Керен затормозила резче обычного. Они сворачивали в сторону Кармиэля.
Барух вытащил телефон и набрал номер хозяйки циммера:
– Мы будем минут через двадцать... Да–да, спасибо.
– Нам готовят торжественную встречу?
– Что–то вроде.
По радио Энни Ленокс пела про "pointofnoreturn".
Попетляв по Амирим, они остановились перед маленьким домиком на склоне холма, откуда открывался потрясающий вид на лежащий далеко в долине Кинерет. Домик утопал в цветах и зелени и выглядел еще привлекательнее, чем осенью. Керен потягивалась после двух часов дороги, вдыхала свежий ласковый майский ветерок, еще не вобравший в себя летнюю пыль и зной.
Pointofnoreturn.
Ключ, как и было условлено, торчал в двери. Барух вошел первым, пока Керен все еще любовалась видом на озеро. То, что он увидел, превзошло все его фантазии: окна были плотно задернуты шторами, и в комнате царил полумрак, пол утопал в сухих лепестках, на каждой поверхности, на каждом выступе в стене, а их было немало, стояли зажженные свечи, большие, маленькие, совсем крошечные, ароматизированные, повсюду были букеты свежих и сухих цветов, на столе стояла бутылка красного вина, ваза с фруктами, коробка шоколадных конфет. По комнате плыла едва слышная музыка. Не хватало лишь белой шкуры, но зато вместо нее в комнате было джакузи, в котором тоже плавали лепестки роз.
– Вау! – Керен обняла и поцеловала его. – Не ожидала!
Она сбросила с себя одежду и облачилась в купальный халат. Барух последовал ее примеру.
– Открой вино, – она растянулась на модном кресле, представлявшем собой набитый чем–то мягким кожаный мешок.
Она выпила глоток, откусила от шоколадной конфеты и сказала:
– Ну, давай сюда свою запись.
Pointofnoreturn.
В этот момент Барух струсил. Он сделал запись вчера вечером, когда все виделось совсем в ином свете, а здесь и сейчас все переменилось, хотя прошло лишь полсуток. Был далеко позади Эйлат, были далеко позади Вайоминг, Горбатая гора, Сретенка, улица Металлургов. А на пленку, то есть, не на пленку, конечно, а в память диктофона, он, как на исповеди, как на приеме у психолога, выплеснул свое отчаяние, свое одиночество, свои сомнения, все то, о чем он не мог решиться поговорить с Керен напрямую. Он излил свою историю бездушной безответной железке, как будто разговаривал с Керен.
Да он и впрямь разговаривал с Керен. Он разговаривал с самим собой и с Керен.
Он понимал, что не сможет решиться на такой разговор. Сам факт записи его успокоил, привел в чувство. Где–то внутри него этот разговор с Керен уже состоялся, так что даже она сама почувствовала произошедшую перемену, между ними вновь тонкой паутинкой восстановилось доверие, но достаточно было легкого дуновения ветерка, чтобы унести паутинку прочь.
– Она вообще существует, эта запись, или это предлог, чтобы уйти от разговора?
Pointofnoreturn.
Барух почувствовал, что паутинка натянулась. Он достал приборчик и вставил в него наушники. Он не прослушивал ничего еще раз, не исправлял, не переписывал – оставил все как есть. Появилось искушение стереть все к чертовой матери, ведь это так легко сделать, это же не пленка, надо только нажать на кнопку и запись перестанет существовать. Но он прекрасно знал, что цена этому трюку будет слишком велика, с Керен такая штука не пройдет, и в то же время он не мог решиться и отдать ей диктофон. Она встала с кресла, и ее халат распахнулся; она взяла с блюда финик и, не запахивая халат, держа финик между выпяченными, как у верблюда, губами, подошла к Баруху и вынула у него из рук диктофон.
В голове у него раз за разом, не прекрашаясь, звучал пронзительный голос Энни Ленокс:
Monday finds you like a bomb
That’s been left ticking there too long
You’re bleeding
Some days there's nothing left to learn
From the point of no return
Керен надела наушнили. Барух молча следил за ее движениями. Он начал вчера с самого трудного, с конца. Нет, он начал все–таки с того, что просил у нее прощения.
За то, что сорвался в Эйлат.
За то, что так легко поставил под сомнение их жизнь.
А дальше он, сбиваясь и повторяясь, рассказал ей о том, о чем не рассказывал никогда и никому; наверное, даже он сам не отдавал себе отчета, насколько его прошлое живет в его настоящем. Он рассказал ей про Саньку, про Наташку, про Лору–Лауру, про мать, про Карен Магнуссен, про отъезд и про все, что произошло до него в том далеком мае семьдесят третьего, и уже потом, в Израиле.
Он не упомянул о Михаль. Он не смог вымолвить и слова о Михаль. Он знал, что не должен говорить о Михаль. Он слишком хорошо помнил Михаль. Его тело не могло забыть Михаль.
Керен опустилась на кожаное кресло–мешок и закрыла глаза. Она машинально брала из вазы фрукты и долго терзала зубами то курагу, то инжир, то финик, откусывая по крохотному кусочку. В какой–то момент она зачерпнула горсть шоколадных конфет и прикончила их в одно мгновение, запив вином. Свечки побольше, оплывая, мерцали узким желто–красным пламенем; свечки поменьше постепенно догорали и тухли, испуская легкий синевато–фиолетовый дымок, и тогда Барух зажигал новые, в изобилии валявшиеся в кухонном ящике.