Пока юные пионеры под "Взве–ейтесь костра–ами, сини–ие но–очи..." входили в зал, все было под контролем – и светкина юбка, и борькино хозяйство. Но когда высоко поднятым рукам пришлось махать по команде колосками и пятерками, юбка упала на пол, полностью открыв таинственную в цветочек голубизну. И в этот момент Борька не выдержал – ночное видение Курехиной пришло наяву в зале заседаний Дворца Съездов, и он, всеми силами пытаясь себя не выдать под "...клич пионе–е–ера всегда будь готов!" извергнул в черные парадные шорты весь свой ночной запас. Он не надел плавки, и горячая вулканическая лава свободно стекала вниз по его ноге.
Борька был готов провалиться сквозь землю. Он осторожно скосил глаза направо, в сторону сидящего рядом делегата – тот, к счастью, не отрывая взгляда от голубой светкиной попки, сосредоточенно копался в кармане. Заметив борькин взгляд, делегат достал из кармана нагретый сморщенный рубль, завернул в него значок донецкого "Шахтера" и протянул Борьке. Пионеры, по сигналу, дружно повернулись кругом и под звуки все того же марша направились на выход.
– Проси что хочешь, только в классе не говори,– Светка Курехина, веснушчато–русая, цвета алого пионерского галстука, с растрепанными волосами стояла перед ним, придерживая локтями черную спадающую юбку.
– Да ладно, нужно очень...– Борька великодушно передернул плечами. Сам он всеми силами пытался размазать результаты выброса по собственной ноге, чтобы не заметила Светка.
Светка, правой рукой придерживая юбку, левой притянула его с себе и чмокнула в подбородок, после чего убежала переодеваться. Борька, давно прочувствовав всю слякотность своего положения, последовал ее примеру.
Он брезгливо выбросил запачканный рубль, а заодно с ним и значок, и потом всегда радовался, когда "Шахтер" проигрывал.
Они были предводители враждующих кланов в шестом "А" – девчонок и мальчишек, оба отличники, оба классные авторитеты. Он сдержал свое слово, а в апреле, в день своего рождения, вместо банды мальчишек пригласил всего троих: Саньку Седых и Светку Курехину, а еще Таньку Калинину, самую большую и развитую девочку шестых классов. Он смутно помнил тот день рождения, когда девочки впервые появились в его комнате, только жаркое прикосновение рук, когда первый раз танцевал с Светкой, и было бесконечно далеко до того, чтобы прижаться друг к другу всем телом, лишь руки на талии, но девичье мягкое тепло отзывалось немыслимым напряжением. Хорошо еще, что не надо прижиматься, что Светка на расстоянии вытянутых рук и ничего не чувствует, а вечером в постели не нужны никакие фотографии и сказки – стоит так, что прикоснись только, и забьет фонтан.
Фонтан бил каждый вечер, или почти каждый вечер: воспоминание о тепле Светки Курехиной, о контурах лифчика Таньки Калининой, Мопассан, сказки тысячи и одной ночи, Хемингуэй, фотки под одеялом. Постепенно Борька приспособился запасаться туалетной бумагой под подушкой. С матерью не было никаких проблем, так как не было никаких следов на простыне. Ей бы как раз волноваться, почему их нет, но неисповедимы пути господни, а приятнее и спокойнее закрыть глаза и ничего не знать.
Непроста была жизнь московского подростка, с детских лет Борька привык быть всегда начеку: дома, в школе, на улице.
В семьдесят втором году в Японии, в Саппоро, проводилась очередная Одиннадцатая Зимняя Олимпиада – событие значительное в масштабе мировом и гордость советского спорта в частности. А Борьке она запомнилась совсем не победой советских хоккеистов – он очень удачно заболел за пару дней до начала, и не каким–нибудь трехдневным ОРЗ, а полновесным двусторонним и двухнедельным воспалением легких, полученным во время лыжного кросса. На две Зимние Олимпийские Недели он получил законную возможность сидеть дома и наблюдать Игры в прямой трансляции из Японии, потом повторение в записи, когда угодно и сколько угодно. Две недели Борька почивал на лаврах: он знал все, что касалось олимпиады, все результаты, всех известных спортсменов, он смотрел все передачи. Ему звонила почти вся школа и справлялась, как там хоккеисты, фигуристы, лыжники, биатлонисты и конькобежцы. Санек забегал после уроков к больному другу и приносил домашние задания. Часто он помогал Борьке с обедом, оставленным Борькиной мамой в расчете на трех здоровых едоков, и считавшей, что ее больной сын должен все это уничтожить.
Привлекали фигуристки, они были единственные, кто не стеснялся публично показать свои трусики. При виде фигуристок Борьке приходилось плохо, так как в присутствии родителей он должен быть скрывать свое возбуждение и прятать торчащий, как палка, не по годам развитый член. И надо же было тому случиться, что фигурное катание было даже в большей моде, чем хоккей, ожидали олимпийского золота в парном катании и у мужчин, спортивные танцы вошли в программу олимпиад только через четыре года, в семьдесят шестом. Фигурным катанием заполняли советские олимпийские теле–вечера. Укутанному одеялами Борьке, возлежащему на родительском диване, превращавшемся к ночи в двуспальную кровать, было даже очень легко скрываться, и он не торопился выписываться обратно в школу. А по утру и среди дня на олимпийском льду постоянно крутились фигуристки, к вечеру приводя тяжело больного пневмонией семиклассника Борьку Беркмана в состояние полного полового истощения. Воспаление легких – это вам не шутки, первые три дня болезни омрачились бюллетенем по уходу, но потом мать поняла, что умирать Борька не собирается, и вышла на работу, лишь названивая домой каждый академический час. С этим можно было смириться.
К концу Олимпийских Игр Борька почти выздоровел, почти – потому что проклятые японцы передавали прямые хоккейные трансляции по утрам, когда все нормальные люди в школе. В круговом турнире шести команд финала, как такового, не было, но матч с чехами и был, по сути, финалом. У чехов было одно поражение, у СССР – одна ничья, со шведами. Все решалось в последнем воскресном матче тринадцатого февраля, в котором, как постоянно напоминал всегда политкорректный Озеров, "нашим достаточно и ничьей". Но триумф Харламова и Третьяка Борьку мало волновал – он влюбился в канадскую фигуристку Карен Магнуссен. Мало того, что она была лучшей на Одиннадцатой Зимней Олимпиаде, она, как и Борька, родилась четвертого апреля, только на шесть лет раньше – в пятьдесят втором году, и в Ванкувере, а не в Москве. Несмотря на феерическую произвольную программу, Карен досталось лишь серебро, а золото подлые судьи присудили скучнейшей австрийке Беатрис Шубе за безупречные обязательные фигуры.
– Да какая она шуба! Она просто цигейка драная!! – заявил борькин папа.
На показательных выступлениях творилось что–то невероятное: серебряную Карен не хотели отпускать, на лед обрушился ливень из мягких игрушек, а золотую Шубу зал почтил минутой молчания, освистать победителя вежливые японцы не могли. Борька впервые услышал это имя: Карен, не мог же он тогда знать, что с этим именем будет связана его судьба. Мистика или нет: его женой стала Карина, в израильской интерпретации – Керен, соедини Карину и Керен, так и получится Карен. А тогда, в семьдесят втором, Карен Магнуссен, легендарная канадка из далекого Ванкувера, с короткой заграничной стрижкой безраздельно владела Борькиной душой и телом. Ванкувер был для Борьки почти Камчаткой или Чукоткой, где–то так далеко на западном побережье Америки, что невозможно себе представить. В день триумфа Карен Магнуссен на Олимпиаде Санька Седых, как и всегда за последние две недели, забежал к Борьке с уроками. Санька тоже бредил фигурным катанием, но поскольку Карен Магнуссен уже была занята другом, то ему досталась бронзовая американка Жанет Линн. Он мог не торопиться в Большой – занятий в тот день не было.