И сегодня полицейский радовался потому, что он сделал верный ход — на днях ему удалось завязать знакомство с Лыоем.
Узнав, что Лыой — заядлый курильщик, полицейский сначала дал ему пачку сигарет, а потом предложил и деньги. Лыой сторонился полицейского, но, увидев деньги, все же не устоял.
«Плохо только, — думал полицейский, — что мальчишка необычайно труслив — скажет слово и тут же бежит прочь сломя голову. Боится, конечно, но кого? Вот что узнать бы!.. Ладно, — решил полицейский, — только бы сегодня удалось кого-нибудь поймать, тогда все станет ясно».
Полицейский спрятался в кустарнике метрах в пятидесяти от кладбища, — так оно все было у него перед глазами. Он припомнил то, что сообщил Лыой, — не много, но пока и этого достаточно, потом перевел взгляд на полосу пляжа. Мальчишка говорил, что, перед тем как появиться на кладбище, они прячутся в зарослях на берегу.
Ожидание затягивалось. Наконец полицейский поднялся и, обходя издали опасные заросли, стал спускаться к морю. Когда он подошел к кладбищу совсем близко, так, что стали видны ровные ряды обелисков, ему почудилось, будто это не обелиски, а живые люди сидят и совещаются между собой. Казалось, что все вокруг — трава, обелиски — притаилось и следит за каждым его шагом.
Он уже готов был повернуться и бежать отсюда, как вдруг увидел — у обелисков лежат свежие цветы, много цветов... Значит, они уже побывали здесь! «Ну, Лыой, держись, я тебе покажу, как обманывать. А пока придется собрать букеты — беда, если завтра увидит начальство».
Он нагнулся, чтобы поднять цветы с одной из могил, и вдруг имя на обелиске точно обожгло его: «Фам Чи Зунг». Фам Чи Зунг! Да ведь это его друг, тот, что погиб в пятьдесят втором... С тех пор многое изменилось... Полицейскому показалось, что он чувствует на себе взгляд мертвого друга. Он поспешно схватил цветы и стал метаться по кладбищу, стремясь побыстрее собрать все. Но страх не отступал: казалось, мертвецы встают из могил и идут прямо на него.
Дома, чтобы успокоиться, пришлось допить все виски. Потом он взял велосипед — предстоял обычный ежедневный обход участка.
В одном глухом, заброшенном месте, в зарослях недалеко от пляжа, полицейский услышал неясный крик. Решив, что это место сбора какой-нибудь шайки, полицейский углубился в заросли — вдали от злополучного кладбища он чувствовал себя значительно смелее.
Их было шестеро — шестеро мальчишек. Один сидел на большом камне, четверо стояли, шестой сидел прямо на земле. Всю группу ярко освещала луна.
Полицейский спрятался за двумя раскидистыми деревьями, росшими вплотную друг к другу. Отсюда ему было видно и слышно все, что происходило.
В мальчишке, сидевшем на камне, он с удивлением узнал своего сына Хока, а в том, что сидел на земле, — Лыоя. Хок подал какой-то знак, четверо мальчишек осмотрели окрестности и доложили, что все спокойно.
Тогда Хок повернулся к Лыою, видимо продолжая прерванный разговор:
— Ты знаешь, что это за место?
— Нет...Я напомню: на этом месте когда-то Народная армия устроила засаду против врагов. Теперь вспомнил?
— Да...
— Мы заместители Народной армии. Отвечай, почему вчера, когда отряд поручил тебе помочь бабушке Тхань, ты не пошел на задание, а удрал в кафе есть пирожки? Откуда у тебя деньги? Где взял сигареты «Кэмел»?
Лыой испуганно смотрел на Хока — он не знал, что каждый его шаг известен ребятам. Полицейский тоже испугался: а что, если Лыой выдаст?
— Говори, где взял сигареты? — продолжал допрос Хок.
— Не скажу.
Полицейский знал, что Лыой боится его угроз: «Если расскажешь — упрячу в самую дальнюю тюрьму!» А для Лыоя не было ничего страшнее, чем расстаться с родным городом, морем и друзьями.
— Значит, не скажешь, откуда сигареты?
— Один дяденька подарил, на улице...
— Просто взял и подарил?
— Он потерял платок, а я нашел и отдал, он за это подарил.
Хок поднялся с камня:
— Врешь ты все! Думаешь, нас проведешь? — И медленно, отчеканивая по слогам, бросил ему в лицо: — Предатель! Мы все знаем, потому и сказали тебе, что сегодня начнем в десять, — продолжал он. — Что, сорвалось? Ты вступил в наш отряд, чтобы идти за революцией, а теперь предал нас!
Полицейский слышал все. Слова сына напомнили ему о Сопротивлении, о том, как он участвовал в нем, охраняя безопасность района, напомнили и о нынешнем позоре — ведь он служит полицейским, он верный пес марионеток. А там, в глубине зарослей, мальчик, его сын, поднявшись во весь рост, говорил:
— Думаешь, пойдешь за ними и будешь сыт и с сигаретами? Нет! Скоро им всем конец и тебе вместе с ними!
Потом, помолчав, обратился к друзьям:
— Ребята, кто хочет сказать?
— Исключить его!
— Выгнать и не принимать больше!
— Отлупить как следует, чтобы помнил.
— Исключить! — решил Хок. — Он больше не наш. Сотрите знак — он не имеет права его носить.
Двое ребят схватили Лыоя, опрокинули на спину, задрали куртку и наклонились над ним.
— Все? — спустя некоторое время спросил Хок.
— Все, ничего не осталось,— ответили мальчики.
Лыой плакал, плакал громко, надрывно.
— Оставайся здесь! — приказал Хок. — Теперь ты чужой. Можешь делать все, что хочешь! Не искупишь вину — обратно не примем. Это приказ Революционной армии. А донесешь — тебе же хуже будет. Понял?
— Понял, — ответил Лыой, вытирая слезы.
Только теперь полицейский вспомнил о своих обязанностях. Их надо арестовать, задержать! Но как же тогда сын? Там, в зарослях Хок уже отдал приказ:
— Разойдись!
Мальчики подобрали корзины с арахисом, брошенные неподалеку под деревом, и разбрелись. Последним уходил Лыой, опустив голову и вытирая слезы.
Полицейский медленно возвращался домой. Перед глазами у него стояло все, что сейчас произошло. В ушах звучал гневный голос сына: «Предатель!»
Полицейский снова вспомнил годы Сопротивления. Люди называли его тогда Бай-Алло. Бай — его имя, а «Алло» прибавляли потому, что он в рупор оповещал о приближении вражеских кораблей. Со своего наблюдательного поста он постоянно смотрел вперед, в море... Когда умерла жена, у него на руках остался маленький сынишка...
После заключения мира многие из его друзей уехали в Северный Вьетнам. А он остался...
Он вспомнил первые дни новой южновьетнамской власти. Ему пригрозили, что рассчитаются за «коммунистическое прошлое». Он испугался и согласился стать полицейским — где бы ни работать, лишь бы своим вреда не приносить. Но вышло иначе.
И дома его не покидали те же мысли. Хоку известно, что, если Лыой выдаст отряд, им несдобровать — их расстреляют. Почему же он не боится? И другие мальчишки, друзья сына, — почему они не боятся?
Полицейский лег и стал ждать, когда вернется Хок.
Наконец послышались его шаги. Тихонько скрипнула дверь, пропустив немного лунного света, и тут же закрылась. Хок поставил корзину с орехами на стол и прошел в боковую комнату, где всегда спал. Оттуда донесся скрип кровати и стук открываемого окна, затем наступила тишина.
Полицейский тихонько встал, подошел к столу и заглянул в корзину — там были только аккуратные кулечки орехов. Он прошел в комнату сына и, стоя рядом с кроватью, долго вглядывался в лицо спящего мальчика. Только теперь он заметил, как сильно вырос его сын, и ему показалось даже странным, что мальчик позволял отцу бить и ругать его. И тут он понял — мальчик скорее готов был вынести побои, чем делать так, как велит отец.
С тех пор как он стал полицейским, Хок часто ссорился с ним. Однажды, узнав, что отец избил седого старика, он сказал: «Не думай, что если у тебя кулаки, то тебя кто-то боится». А ведь сын еще не знал всего!
Полицейский вспомнил, что рассказывал Лыой (он ни разу не назвал имен, а говорил только «они», «ребята»): они приходят на пляж, рисуют на песке гору и флаг со звездой, рисуют корабли, солдат. «Это наши, — говорят они, — уже наступило объединение, и наши пришли сюда...»