— А в нем и то, и другое есть. Ты не забывай, Овез, что он нигде не учился. Его жизнь учила. Практический опыт у него огромный, а знаний не хватает. Но человек он честный и всей душой болеет за колхоз. Ошибки у него бывали, эта так, но, знаешь, как говорят старики, — у большого верблюда и ссадин больше. Хошгельды говорил и сам чувствовал, как у него исчезает раздражение против Покгена и от этого становится легче на душе.
— Если уж говорить о нашем руководстве, — продолжал он, — то не в Покгене зло, а скорее в его советниках.
— Кого ты имеешь в виду?
— Я говорю о Елли Заманове. Вот этот человек действительно внушает мне недоверие.
— Да-а, — задумчиво произнес Овез. — Как раз вчера Чары-ага поручил мне создать рейдовую бригаду из комсомольцев и проверить состояние дел на животноводческой ферме. Он мне, правда, ничего о самом Елли не говорил, но видно было, что у него есть какие-то причины беспокоиться… Хотя нет, не думаю, — возразил Овез сам себе. — Елли и сил не жалеет, и работы не боится. Если нужно что-нибудь в городе устроить, он всегда берется и выполняет. Человек он развитой, деловой, и мы от него ничего плохого как будто не видели.
Хошгельды не стал спорить, лишь сказал:
— Слава богу, если ничего плохого не видели, но, по-моему, он человек не столько деловой, сколько ловкий. Попросту говоря, мне кажется, что он фальшивый человек.
— Ты, Хошгельды, может быть, говоришь так с чьих-нибудь слов, кому-нибудь, возможно, не тот кусок мяса достался?
Хошгельды рассмеялся.
— Нет, это мое мнение, хотя, возможно, и чересчур поспешное…
Долго еще говорили друзья в эту ночь накануне партийного собрания.
У ПОКГЕНА ДОМА
По внешнему облику Покгена Оразова трудно предположить, что он любит поговорить по душам и посмеяться, но это было именно так. В кругу семьи он совершенно преображался и по вечерам неизменно затевал возню с сыновьями, перебрасывался шутками с Бахар, которую очень любил, подтрунивал над своей женой Дурсун. Когда у него бывало хорошее настроение, он даже пробовал петь, но, к сожалению, голосом его природа не наделила. Когда он пел, казалось, будто звуки долетают из глубокого колодца.
Как-то вечером он отдыхал на ковре, опершись локтем о подушку, и стал вспоминать песни своей юности. Его маленький сынишка, едва научившийся ходить и забавно ковылявший по комнате, остановился, удивленно поглядел на отца, а потом испуганно заревел. Покген смутился, умолк и с тех пор позволял себе петь в самых редких случаях.
Покген по вечерам любил читать газету. Читал он медленно, долго и обязательно вслух, с выражением произнося каждое слово, будто выступал перед многолюдным собранием. Некоторые фразы, особенно заинтересовавшие его, прочитывались вторично.
В последние дни Покген читал почему-то особенно громко, но ударения ставил невпопад, и ни на чем не останавливался, думая о каких-то других вещах, а не о содержании прочитанного.
Однажды Бахар сидела тут же на веранде, за учебниками. Ей надоела эта громогласная декламация, и она шутливо сказала:
— Отец, да ты сам не слышишь того, что читаешь, и мне заниматься не даешь.
Покген сердито бросил газету и укоризненно посмотрел на дочь.
— Думаешь, только ты у нас в семье грамотей? — проворчал он. — Я газеты стал читать, когда тебя еще на свете не было…
И он принялся вспоминать годы гражданской войны, когда ему пришлось сражаться против английских интервентов и басмачей. Воспоминания, как всегда, оживили его, он повеселел, стал шутить и поддразнивать Бахар.
В это время зашел один из соседей — пожилой колхозник Ходжам-ага. После взаимных расспросов о здоровье, Покген пригласил гостя сесть, указывая ему место возле себя. Но Ходжам-ага оглянулся на Бахар и, помявшись, сказал:
— У тебя, Покген-ага, оказывается, и в комнате лампа горит. Можно было бы и там посидеть.
Покген понял, что у гостя какое-то секретное дело к нему.
— Что ж, можно и там, — согласился он. — Пойдем, Ходжам-ага. — Он провел гостя в комнату и сказал дочери: — Принеси, Бахар, нам чая и присмотри за детишками.
Бахар вышла и принесла чайник и пиалы. За чаем Ходжам-ага повел разгойор о том, о сем и незаметно завел речь о заведующем животноводческой фермой, который приходился ему дальним родственником.
— Редкий человек этот Елли! — восхищенно говорил он то и дело.
Если поверить Ходжаму-ага, выходило, что по щедрости, образованности и великодушию с Елли Замановым никто во всем колхозе не может сравниться.
— …А правдивый, какой, а чистосердечный!.. — не унимался старик, превознося до небес Елли.