Правда, от Хошгельды часто приходили письма. А когда началась война, он ушел на фронт и три года провоевал. Потом письма от него снова стали приходить из Москвы: Хошгельды опять учился. Он раза два приезжал домой, на каникулы. Однако последние два года ему не удалось съездить на родину: то надо было наверстать упущенное, то он на все лето уезжал на практику, сначала в Мичуринск, потом в Казахстан.
Примерно раз в месяц Нязик приглашала к себе кого-нибудь из ровесников Хошгельды, с которыми он когда-то учился в одном классе, и просила написать под диктовку письмецо сыну.
— Ты уж напиши, чтобы он поскорее приехал, — всякий раз говорила она гостю, указывая на приготовленный заранее лист бумаги. — «Сын мой, — строгим тоном начинала она диктовать, печально глядя при этом в окно. — Возьми отпуск хотя бы на месяц и побывай у нас. Нам очень хочется посмотреть на тебя…»
Однажды Нязик даже надумала сообщить Хошгельды, будто она опасно больна. Но так как старая женщина еще никогда в жизни никого не обманывала, то она и на этот раз не смогла солгать, а тем более сыну, и лишь, не скрывая, выразила свою досаду:
— Недаром в народе говорят, что сердце отца и матери тянется к детям, а сердце детей — к горам и морям. Сколько ни пишем ему, чтобы приехал погостить, ничего на него не действует.
Орсгельды, который в таких случаях обычно не произносил ни слова, на этот раз взял сына под защиту.
— В народе еще говорят, что пока есть конь — разведай путь, пока жив отец — заслужи себе имя, — сказал он, хотя в душе соглашался с сетованиями Нязик. — Когда постигнет свою науку, тогда и приедет.
Каждое лето Хошгельды намеревался после практики побывать дома, но всякий раз новая работа увлекала его, перед ним открывались неизведанные области знания, и он едва успевал вернуться в институт к началу занятий. И только в этом году, уже получив диплом агронома и поработав на опытной станции под руководством известного ученого, он почувствовал, что может быть по-настоящему полезен в родных краях, где многое еще делалось по старинке и ждало усовершенствования.
Расставшись с Бахар у колодца, Хошгельды крупными шагами двинулся по привычной с детства тропинке.
Вот он, их старенький домик. Каким он стал маленьким и невзрачным, но как дорог он сердцу Хошгельды!
Дверь заперта, видимо никого нет. Во дворе под тутовым деревом стоит укрытая кошмой деревянная кровать, когда-то сделанная им самим. Неподалеку старый знакомый самовар, рядом кумган — большой чугунный кувшин для умывания и маленький для кипячения воды. Немного дальше на очаге — котел-казан.
Хошгельды оглянулся. Из отверстий в стене хлева высунулись бараны и ягнята, поставленные на откорм. Оторвавшись от кормушки, примыкающей к отверстиям снаружи, они с удивлением глядят на незнакомого человека. А чуть в сторонке стоит, понуро опустив голову, привязанный к колу невозмутимый ишак. К другому колу привязан черный теленок, который тоже таращит глаза на пришельца.
Оставив вещи у дверей, Хошгельды с жадным интересом оглядывал двор. Запахи домашней скотины, овечьего помёта и созревших на холмах хлебов остро напомнили о детстве. Хошгельды тут родился, здесь он играл со своими братьями, здесь он рос. Все тут было знакомым, близким, до боли родным. — и этот дом, и этот двор, и открывающийся из-за ограды вид — величественный хребет Копетдага с белыми облаками, зацепившимися за его вершины. И сразу отодвинулись куда-то далеко-далеко — словно было это лишь во сне — годы, проведенные в столице, в высоких просторных домах, на шумных улицах, заполненных людьми и машинами.
Он был дома.
Задумчиво подошел он к овечьему хлеву, погладил барана и направился было к теленку. Но тот, увидев, что к нему приближается человек в незнакомой одежде, еще больше вытаращил свои испуганные глаза. Он отпрянул назад и пятился все дальше и дальше от пришельца, до отказа натягивая привязь. Теленок успокоился только после того, как Хошгельды и его погладил по голове, ласково приговаривая при этом:
— Ах ты, дурашка…
А ишак, будто обиженный тем, что к нему так и не подошли, вдруг оглушительно заревел.
Хошгельды улыбнулся, еще раз окинул взором весь двор, снял с себя пиджак и рубаху и, заглянув в кумган, стал умываться.
Знойное летнее солнце уже клонилось к закату, когда Нязик-эдже, на ходу засучивая рукава, торопливыми шагами приближалась к дому. Спешила она потому, что хотела успеть до прихода мужа приготовить обед и испечь чурек. Каково же было ее удивление, когда она увидела во дворе какого-то человека. И только подойдя ближе, старая Нязик-эдже узнала сына и бросилась к нему в объятия.