— А вам хочется серьезных разговоров? — улыбнулся Смагин.
— Как всякому интеллигентному человеку. Вы не смотрите на то, что я занимаюсь коммерцией. Одно другому не мешает.
— Вы хотите знать, что было здесь до вашего приезда?
— Да, это меня интересует.
— Октябрьская буря проникла и на Кавказ. Ее освежающее дыхание одних обрадовало, других испугало. Меньшевиков это испугало пуще всех, и уже двадцать шестого мая тысяча девятьсот восемнадцатого года они спрятались под крылышком кайзера, не постеснявшись назвать родившуюся в этот день Грузинскую республику самостоятельной. Кайзер охотно согласился и с небывалой быстротой уже двадцать восьмого мая соизволил принять под свое покровительство новообразовавшееся государство. Однако дни кайзера были сочтены, и на смену ему пришли англичане. Меньшевистское правительство быстро сменило немецкую ориентацию на английскую.
— А вы хотели, чтобы они отдали себя во власть большевиков?
— Я вам только рассказал в двух словах, что здесь было до вашего приезда, упустив все проделки меньшевиков — расстрелы своих же грузинских рабочих, крестьян, беспощадное преследование своей молодежи, лишь бы удержаться у власти…
— Это как раз меня меньше всего интересует. Во время гражданской войны кто палку взял, тот и капрал. В России палку взяли большевики, здесь меньшевики, я не буду драться ни за тех, ни за других. Но меньшевики меня больше устраивают, так как они не суют нос в мои дела и не мешают мне заниматься всем, чем мне хочется.
— Тогда вам надо благословлять англичан, так как меньшевики держатся только благодаря им.
— А почему я должен ненавидеть англичан, раз они также не вмешиваются в мои дела? Но мы отклонились в сторону — я пригласил вас в этот замечательный подвальчик не для того, чтобы вести политические дискуссии, а чтобы выслушать вашу одиссею.
— Мы с вами виделись в последний раз в Москве… — начал Смагин и сейчас же остановился, — ему было неудобно напоминать Везникову историю с похищенной кассой. Но Везников, поняв, очевидно, в чем дело, вовсе не намеревался воспользоваться его деликатностью.
— В последний раз мы виделись на вечере. Здорово я тогда облапошил всех, а? Иначе я бы не выбрался из Совдепии. Пускаться в путешествие без денег — это все равно, что садиться за обеденный стол без зубов.
— Вы уехали с выручкой, а мы остались. Ругали вас все, конечно, здорово, в том числе и я. Но, впрочем, скоро вас забыли.
— И хорошо сделали.
Гул мотора заглушил слова Смагина. Около духана остановился автомобиль. В подвал ввалилась ватага хохочущих молодых людей. К удивлению Смагина, самый старший из них, известный грузинский художник, подошел к Везникову и шумно его приветствовал.
— Где вы успели с ним познакомиться? — спросил шепотом Смагин.
Везников загадочно улыбнулся.
— Знаете что, — шепнул он ему вместо ответа, — ваше повествование придется отложить до другого раза. Мне надо будет с ними поговорить. Я вам потом все объясню.
— Пожалуйста, — ответил Смагин.
Везников начал любезничать с художником, словно тот был его старинным другом, а вскоре и совсем перебрался за столик к шумной компании, оставив Смагина одного доедать шашлык и допивать вино. До Смагина долетали обрывки фраз: «известный театральный деятель», «бежал от большевиков…», «будем чествовать, чествовать».
Звенела посуда, шумно вылетали из горлышек бутылок пробки. К Смагину подошел грузный духанщик и с ласковой презрительностью сообщил, что за все заплачено. Не прощаясь с Везниковым, Смагин вышел.
Глава III
Смагин шел мимо Сионского собора, простого и величественного, купол которого сверкал в лучах щедрого тифлисского солнца, и невольно вспомнил развалины Ани — древней столицы армянского царства, где был еще в отроческие годы. Он до сих пор помнил громадные стены того храма, необыкновенно пышный закат и ярко–зеленую траву, пробивающуюся из потрескавшихся каменных плит. Ему тогда еще не снилась его будущая жизнь, полная скитаний и горечи. Теперь эти армянские стены, еще не разрушенные до конца беспощадным временем, издали казались ему полустанком, на котором на одну минуту остановился поезд его жизни. Черная густая борода армянского священника и его ряса, шевелящаяся от насмешливого вечернего ветерка, тоже всплыли вдруг в его памяти. У домика для приезжающих кипел самовар. И сейчас, пятнадцать лет спустя, Смагин чувствовал запах углей и, даже не закрывая глаз, видел себя, отрока, среди глины и черепков разбитого величия.
Навстречу Смагину, прихрамывая, бочком, точно побитая собака, откуда–то из–за угла вывернулась нищенка. Ладони ее были похожи на покривившиеся и почерневшие лодочки. Опустив в одну из этих лодочек оставшуюся у него мелочь, он быстро прошел мимо нищенки, боясь оглянуться, точно та могла принести ему несчастье. Не успел пройти и трех шагов, как к нему подошла женщина в каких–то необычайно пестрых лохмотьях, от которых рябило в глазах. Жеманно улыбаясь, она произнесла по–французски:
— Почему вы ей дали денег? Она здоровая и могла бы работать, но она не работает, потому что ей лень.
Она потребовала дать ей какую–то небольшую, но все же и не слишком маленькую сумму. Растерянный Смагин остановился и, почему–то покраснев, пробормотал:
— У меня с собой больше нет…
Женщина засмеялась мелким колючим смешком.
— Значит вы такой же несчастненький, как и я? Если бы вы мне встретились год назад, я могла бы вас накормить…
Смагин ускорил шаг. На душе у него была невыносимая тяжесть.
Везников со своими наглыми глазами, Армянский собор, развалины Ани, почерневшие лодочки рук, пестрые, похожие на растоптанные цветы, лохмотья — все смешалось в его голове. Узенькими кривыми улочками вышел он на Эриванскую площадь, зашел в маленькое кафе и потребовал чашку черного кофе. Сделав несколько глотков, вспомнил, что при нем не было денег, растерянно Оглянулся кругом.
Показалось, что все кафе затаило дыхание, что на него устремлены глаза всех присутствующих. Рядом сидел молодой человек с круглым лицом, на нем все было новое. И фетровая шляпа, и галстук, казалось, всем видом своим заявляли, что их обладатель носит лишь одни хорошие и дорогие вещи. Смагин, понимая, что вернуть кофе теперь уже невозможно, пил его мелкими торопливыми глотками, будто в чашку попало битое стекло.
Не зная, как выйти из неловкого положения, он сидел у окна, смотря как по Эриванской площади, весело звеня, пробегают трамваи, и вдруг увидел автомобиль с той самой компанией, с которой встретился в духане Везников. Тот сидел, развалясь, с улыбкой, слегка склонив голову к соседу.
«Вот он бы не растерялся в моем положении», — подумал Смагин и поднялся с места Подойдя к хозяину, проговорил, вспыхнув до корней волос:
— Я… забыл деньги дома. Я живу здесь… недалеко. Я вам занесу…
Грек посмотрел на него и холодно бросил:
— Идите.
Был вечер, только что прошел дождь. Прохлада напоминала непрочную любовь, которая вот–вот должна кончиться. На берегу Куры, катящей свои бурные волны, красовалась маленькая, наскоро сколоченная лавчонка. После дождя свежеобструганные доски пахли остро, вызывающе остро. Желтая вода Куры подходила к самым доскам лавки, и, когда вода спадала, было странно видеть, что они не делались желтыми.
Большой жестяной фонарь, в который была вставлена маленькая керосиновая лампа, гордо висел над лавкой, как флаг. Керосиновый свет, мягкий и добродушный, с домашней уютностью освещал бока консервных коробок, картонные кубики папирос, громадные арбузы, дыни, груши. Серые бумажные мешки лежали на прилавке, как бы ожидая, когда их наполнят фруктами. Бумага, шершавая, слегка отсыревшая, тоже имела свой собственный запах.
Смагин иногда навещал хозяина этой странной лавочки.
Сегодня темнота показалась ему особенно густой, — может быть, потому, что он долго смотрел на огонь, вокруг которого, ударяясь о стекла, бились ночные бабочки и мошки. Свет лампы имел кирпичный оттенок. Темное небо, казалось, томилось по дневной синеве.