Отроческие сны бывают пленительны. Еще пленительнее бывают тифлисские ночи, дышащие тысячелетним зноем. Гора Святого Давида охраняет и защищает Тифлис от разгневанных туч, расточающих весенние ливни. Так, по крайней мере, кажется путешественнику, подъезжающему к Тифлису.
Глава VI
— Зайдем в кафе.
— Только не в это.
— Почему?
— Потому что у меня здесь был скандал.
— Скандал?.. У вас?
— Вам это кажется удивительным? Везников улыбнулся.
— С вашим обликом, — сказал он, — действительно никак не вяжется слово «скандал». Вы — воплощенная корректность, даже, простите меня, скучноватая корректность, которую хочется иногда растрепать, как голову слишком хорошо причесанного ребенка. Ну, однако, что же у вас здесь произошло?
— Вы, кажется, поверили, — ответил Смагин, — что произошло что–то скандальное. Я должен вас разочаровать.
И он рассказал ему про случай в кафе, когда оказался без денег.
Везников захохотал.
— Ну, дорогой мой, вы, значит, скандалов не видели. Я вам когда–нибудь расскажу, у меня в этом отношении большой опыт… Но если вы не хотите зайти в это кафе, то зайдемте ко мне. Я живу здесь, рядом. Я вас угощу прекрасным кофе, не хуже здешнего, хотя это кафе и славится своим великолепным кофе.
— Я вижу, вы успели освоиться с Тифлисом.
— О, — самодовольно ответил Везников, — это мое правило. Как только я попадаю в незнакомый город, я сразу разузнаю, где находится самое лучшее место. Впрочем, для меня нет незнакомых городов. Все города одинаковы, так же как и люди. В каждом городе есть главная улица, где сравнительно чище и лучше, чем в других местах. В каждом городе есть несколько человек, которых надо избегать, и несколько человек, с которыми необходимо сблизиться. Если город небольшой, то в нем обязательно существуют два зубных врача, которые распространяют друг про друга слух, что они, пломбируя зубы, оставляют под пломбой вату, которая потом гниет, вызывая воспаление надкостницы. В большом городе врачи культурнее. Они избегают прямых обвинений, довольствуясь ироническим вопросом: «Какой сапожник пломбировал вам этот зуб?» И так во всем. Все одинаково. Поэтому Тифлис не показался мне чужим. Я чувствую себя в нем так, как будто я здесь родился.
Смагина раздражала, отталкивала самонадеянность Везникова, но странно — при встречах он не мог с ним быстро расстаться, словно находился под его гипнозом.
Они пересекли Эриванскую площадь и поднялись на улицу Паскевича.
— Это — Сололаки, лучший район города, — продолжал развязно Везников, словно не ведая, что Смагин знаком с Тифлисом гораздо лучше его. — И я выбрал себе квартиру именно в этом районе. У меня две комнаты, отдельный вход, для холостяка лучше не придумаешь.
Они остановились у небольшого трехэтажного дома.
— Во втором этаже, — небрежно бросил Везников, поднимаясь по чистой нарядно выглядевшей парадной лестнице.
Он позвонил. Дверь открыл мальчик лет четырнадцати.
— Ну как, Вано? Все благополучно? — Везников шутливо похлопал мальчика по плечу. — Это мой камер–лакей, — улыбнулся он Смагину.
Через маленькую Переднюю они вошли в кабинет. Мебель была новая, только что из магазина. На окнах шелковые шторы, полы блестели. Рядом с кабинетом — спальня. Везников с нескрываемым удовольствием, однако без хвастовства, показывал свою нарядную квартиру. Он как бы говорил своим видом: «Ведь иначе и быть не могло. Здесь нечем и хвастаться. В каждом городе есть удобные квартиры и хорошие вещи, и овладевает ими не тот, кто этого достоин, а тот, кто сильнее других почувствует свое право на них».
— Вано, зажги спиртовку, приготовь кофе, — приказал Везников и продолжал, обращаясь к Смагину: — Я взял этого мальчика для услуг. Самому слишком скучно бегать за булками; он мне, кроме того, ничего не стоит. Жил он в дикой нужде. Мать его по субботам приходит мыть полы. Для нее я — сказочный благодетель. Вообще надо пользоваться бедностью так же, как и богатством. Бедность и богатство — это две струны одного музыкального инструмента, который называется жизнью. Надо только одно — умение на них играть, и тогда эти струны будут звучат изумительно. Вы иронически улыбаетесь. Однако это так. Я — живой пример этому. Я не шучу, для меня денежного вопроса не существует. Я искренне не понимаю, как это можно нуждаться. Я достаю денег столько, сколько мне надо. Я никогда не работаю. Я только комбинирую. От богатых я беру деньги совершенно безболезненно для них, а бедными я пользуюсь для своих больших и малых целей. Вот вся несложная механика жизни. Вам она кажется аморальной или неэтичной? Но не мне учить вас, лектора и литератора, что мораль — самое относительное из всех относительных понятий. Единственный упрек, который вы можете мне бросить, что я занимаюсь только своими делами, не вмешиваюсь ни в политическую, ни в общественную жизнь. Я не верю в исправление человечества. А если бы я, не веря, принял участие в общественной жизни, то, вероятно, в ваших глазах упал бы еще ниже, ведь правда?.. Ну, довольно об этом! Кофе приятнее рассуждений о праве и долге человека. Я чувствую по запаху, что он уже готов.
Действительно, Вано вошел в кабинет, неся на подносе чашечки и кофейник. Везников встретил его с улыбкой. Юный лакей, очевидно, его забавлял.
— Мне недостает еще кальяна, — засмеялся он, слегка, потягиваясь.
— Вы откровенно циничны, — сказал Смагин, — это, конечно, лучше лицемерия, но…
— Не надо. Я знаю заранее все, что вы скажете. Ко мне ходит один человек, он думает приблизительно так же, как вы. Он знает в совершенстве английский язык… я беру у него уроки. Вам надо будет с ним познакомиться. Его фамилия — Канкрин. Он прекрасно образован, не глупее меня, но какого–то винтика у него, очевидно, не хватает, так как он не может найти применения своим талантам и очень нуждается. Я имел с ним один интересный разговор. Я сказал ему откровенно, что презираю этих умников, знающих прекрасно несколько языков, образованных, культурных, неглупых, которые ходят сейчас по Тифлису в рваных башмаках только потому, что Грузия стала самостоятельною республикою. Ведь я необразован, и то живу великолепно, а если бы я имел знания Канкрина, я был бы, вероятно директором международного банка; этот банк, может быть, через год и лопнул бы, но он, во всяком случае, оставил бы у меня недурные воспоминания в виде нескольких десятков тысяч долларов.
— Я знаю Канкрина, — сказал Смагин, — это очень порядочный и принципиальный человек, который не пошел бы ни на какие авантюры.
— Ненависть к авантюристам есть не что иное, как неумение заниматься авантюрой.
— Не будем спорить.
— Правильно. Все равно меня не переспоришь, ибо я твердо знаю, что прав. Пейте лучше кофе. Вот пирожные. Вано принес их из лучшей кондитерской. А потом расскажете о своей одиссее.
Везникову нельзя было отказать в умении слушать. Про него однажды кто–то из его знакомых сказал, что он умеет «вкусно слушать». Это было сказано удачно, он слушал именно вкусно. Он сам чувствовал, что умеет слушать, и немного кичился этим: рассказывать умеют почти все, а слушать — очень немногие. Это умение Везникова было свойством скорее случайным, но так или иначе рассказывать ему было приятно. Быть может, поэтому Смагин без особых колебаний согласился рассказать ему свою одиссею.
В мае 1919 года он попал в Крым по командировке Наркомпроса. Как известно, Красная Армия заняла Крым в мае. Однако в начале июля банды Деникина ворвались в Крым. Из Евпатории он решил поехать в Ялту, где его никто не знал. Но и там его ожидала неудача. На улице прицепился какой–то шпик, заявивший, что он — бежавший из Харькова большевик. Пришлось идти к коменданту. Со Смагиным был паспорт. Спасли его два слова: «уроженец Тифлиса». (В ту пору было принято не препятствовать проезду граждан, родившихся в национальных республиках, отколовшихся от России.) Комендант выдал пропуск до Батума. Смагин беспрепятственно доехал до Новороссийска. Там неожиданно возникло новое препятствие: его подвел призывной возраст, но выручила близорукость. Получив «белый билет», он купил пассажирский до Батума. Теперь путь до Тифлиса был открыт.