Обыкновенно, пройдя Верейский мост, он останавливался и любовался городом, каждый раз открывавшим ему новые краски, смотрел на бурные желтые воды Куры, катившиеся так стремительно, словно они спасались от преследования. На этот раз, не задерживаясь, Смагин поднялся по деревянной лестнице на Коргановскую. Не успел он сделать и нескольких шагов, как был поражен зрелищем, которое предстало перед его глазами.
Несколько милиционеров гнали перед собой, словцо стадо барашков, папиросников, уличенных в торговле папиросами без надлежащего патента. Мальчуганы, из которых самому старшему было не более пятнадцати лет, испуганно жались друг к другу. Трещало дерево лотков, шуршали ремни, слышались гортанные голоса: грузинские, русские, армянские, азербайджанские слова носились в воздухе, производя неимоверный гомон.
Милиционеры хватали за шиворот пытавшихся убежать, щедро раздавая направо и налево тумаки и подзатыльники. Смагин вскипел, подскочил к одному из милиционеров и закричал:
— Как вы смеете избивать детей!
— А ты кто? — грубо спросил милиционер.
— Кто бы ни был, а с детьми так обращаться…
— Вано! — крикнул милиционер своему товарищу. — Вот еще один папиросник. — И захохотал от собственной остроты.
Подошел второй милиционер.
— В чем дело?
— В том, — сказал Смагин, — что вы безобразно обращаетесь с детьми.
— Это что, твои дети, да? — спросил милиционер и после минутного колебания добавил: — Хочешь, жалуйся на нас комиссару.
— Буду жаловаться! И не только вашему комиссару!
Комиссариат оказался неподалеку, и Смагин решил зайти.
Он сидел в затхлой комнате приемной, пока сопровождавший его милиционер докладывал своему начальнику.
Дверь распахнулась, и милиционер произнес:
— Начальник просит войти.
Смагин вошел в небольшой кабинет, показавшийся ему по сравнению с приемной образцом чистоты и порядка. За письменным столом скучал пожилой, уставший человек в мешковато сидевшей на нем военной форме. Он молча указал посетителю на кожаный стул, заговорил первый:
— Вы пришли жаловаться на милиционера, который якобы избивал детей?
— Я вижу, вам уже известна причина моего визита. Но вас не уведомили, что детей избивали на самом деле, а не якобы…
— Вы это видели?
— Если бы не видел, то не пришел бы к вам. Комиссар вздохнул и произнес сухим официальным тоном:
— Свидетели есть?
— То есть какие же свидетели? Ведь это не судебное разбирательство! Я пришел к вам, как гражданин, видевший своими глазами безобразную сцену, твердо уверенный, что вы не можете не интересоваться поведением ваших подчиненных, тем более что…
— Простите, — перебил его комиссар, — вы здешний житель?
Смагин опешил:
— Позвольте, но какое это имеет отношение к делу?
— Никакого, — ничуть не смутившись, ответил комиссар. — Я просто спрашиваю и, если это не секрет, надеюсь, вы мне ответите.
— Какие могут быть секреты! Я не здешний житель и нахожусь в Тифлисе проездом.
— Проездом в Константинополь? Смагин не мог сдержать возмущения.
— Разве едущие или, вернее, бегущие в Константинополь обратили бы внимание на…
— Очевидно, — снова перебил его комиссар, — вы находитесь здесь проездом в Москву? Значит, вы наш гость?
— Это будет вернее.
— Ну вот видите, — с напускным добродушием произнес комиссар, — вы гость. И я добавлю от себя то, о чем вы умолчали из скромности: вы — интеллигентный гость. А это заставляет меня предполагать, что вам должны быть известны священные обычаи, которые, так сказать, обязывают гостей не вмешиваться в семейные дела хозяев.
— Вы называете семейным делом избиение детей?
— Обвинять в любом преступлении могут друг друга все, кому не лень, но выслушивать обвинения мы, официальные лица, имеем право только в том случае, если эти обвинения подкреплены свидетельскими показаниями.
— Мне все известно, но…
— Никаких «но» в таких делах быть не может, ибо у нас, как вам должно быть известно, государство правовое, а не полицейское…
— Знаете что, — перебил его в свою очередь Смагин, — все эти термины мне давно известны по лекциям на юридическом факультете.
— Вы окончили Петербургский университет? — вдруг спросил комиссар.
— Да, — ответил Смагин.
— Значит, мы коллеги. Только я учился в трех университетах. Сначала в Московском, потом в Харьковском, а окончил Юрьевский.
— Но как же вы… — начал было Смагин.
— Попал сюда? — улыбаясь, закончил за него комиссар. — Случайно, так же, как вы, должно быть, случайно попали в Тифлис. Революция перевернула все вверх дном.
— Однако, — спохватился Смагин, — мы отклонились от темы нашей беседы.
— Вернее, от темы вашей беспочвенной жалобы… Не будем возвращаться к ней, ибо я так же бессилен помочь вам, как вы бессильны вернуть мне мое прежнее положение.
— Я вас не совсем понимаю.
— Поймете вы или не поймете, это не меняет дела. Чтобы не показался вам таинственным незнакомцем, на прощание скажу, что я наказан судьбой. В царское время, после окончания университета, имея средства, я не занялся никаким полезным делом, и главный мой грех, что я не оценил тогда прелести Грузии, в которой родился, и достоинства народа, к которому принадлежу. Я окунулся в легкую и бесцельную жизнь петербургской золотой молодежи, с которой мне помог сблизиться мой княжеский титул. К моменту революции я успел уже растратить все мое состояние и, не питая склонности к большевикам, возвратился на родину человеком без определенных занятий. Вам может показаться это невероятным, но факт остается фактом: единственное казенное кресло, которое я мог здесь получить, это то, на котором я сижу сейчас, разговариваю с вами, и я не хочу его лишаться.
— Не хотите его лишаться? — изумленно переспросил Смагин.
— Да, — произнес комиссар, тяжело вздыхая. — Я превратился бы в существо, обивающее пороги учреждений, потому что даже спекулировать не умею. Жизнь в Петербурге, в том кругу, где я вращался, научила меня только веселиться и тратить деньги.
Комиссар на минуту опустил голову, снова поднял ее и принял прежний скучающий вид.
Смагину оставалось только проститься.
— Впрочем, и ваше положение, как мне кажется, не очень завидное, — с легкой иронией произнес комиссар на прощание.
Глава IX
Как это иногда случается с очень впечатлительными людьми, Смагин совершенно забыл, что сегодня его выступление в клубе.
Он еще помнил об этом, заходя в комиссариат, но, выйдя оттуда, вместо того, чтобы направиться к клубу, пошел домой на Белинскую. По дороге машинально зашел в маленький подвальчик, который случайно оказался безлюдным, тяжело опустился на табуретку и вдруг почувствовал голод.
…Перед ним уже давно лежали на тарелке остатки еды и красовалась бутылка недопитого вина, а он все сидел на месте и не двигался.
Возможно, он просидел бы так до утра, если бы не добродушный возглас духанщика, которому фигура Смагина уже примелькалась, так как он почти ежедневно заглядывал сюда:
— Ты что, спать не хочешь? Я хочу закрывать мой лавка, хочу домой, спать.
Смагин пришел в себя и, быстро встав, сказал, запинаясь:
— Что со мной случилось сегодня — не понимаю. Духанщик засмеялся.
— С тобой сегодня, с другим — завтра, а с третьим — и сегодня, и завтра, и целая неделя так идет.
«Он принимает меня за пьяного», — подумал Смагин и, торопливо рассчитавшись, вышел из духана и направился к дому.
Он долго не мог заснуть. Перед ним, как на экране, мелькали картины, в которых реальные образы смешивались с фантастическими. Проснулся поздно, с тяжелой головой, но магические лучи тифлисского солнца, врывавшиеся в окно его комнаты, были такими яркими, что он вновь обрел спокойствие и душевное равновесие.