С диким грохотом проносились желтые воды Куры. Ветер доносил запах горячего лаваша из пекарни. Мост, казалось, дышал — ему было хорошо от шума родной реки, от сознания почетной старости, от нежной зеленой плесени, притаившейся под сводами, от сознания своей крепости и незыблемости.
На той стороне горели огни духана. Смагин стоял на мосту, всматриваясь в крутой изгиб берегов. Вечернее небо несло, как лодочку, торжественно улыбающуюся луну. Зрелище было настолько фантастическим, что не верилось, что все это происходит наяву. Вдруг он услышал у самого уха знакомый, слегка насмешливый голос:
— Залюбовались. Природа, луна, красоты! Друг мой, вы сентиментальны до одурения. Сейчас век другой. А вы еще хотите претендовать на политическую деятельность.
— При чем тут политика? — улыбнулся Смагин. Аркадий взял его под руку, и они направились к подъезду духана.
Старый духанщик провел их в отдельную комнату. Кроме стола, трех стульев и старого плюшевого дивана, там не было ничего. Шум реки и лунный свет наполняли комнату. Аркадий заказал шашлык и вино, Смагин подошел к окну, выходящему на Куру.
— Вы неисправимы, — засмеялся Аркадий, — вас так и тянет к лунному свету.
— Я люблю Тифлис. Это совершенно особенный город.
— Да, недурной город. Недаром вы решили его завоевать.
— То есть как завоевать?
— Очень просто. Большевики хотят здесь обосноваться, а вы и Гоги им помогаете, — значит, вы заодно с ними.
— Это можно было сказать и при Нине Ираклиевне, — сухо заметил Смагин.
— Нет, нельзя, потому что она потеряла голову. Арест Гоги вывел ее из равновесия, с ней об этом говорить невозможно.
— А со мной можно? — спросил Смагин, натянуто улыбаясь.
— Конечно, можно. Поэтому я вас и пригласил сюда.
— О чем же вы хотите со мной говорить? И откуда вам известно, что я держусь тех же взглядов, что и Гоги?
— Потому–то я и хочу с вами побеседовать. Но, чтобы вам все было понятно, скажу несколько слов о себе. Вы уже знаете, что я родился и вырос в Грузии, я привык к ней и полюбил грузинский народ. Но вам, может быть, не известно, что я был оторван от Грузии лишь на то время, пока учился в Петербургском технологическом институте, который и закончил в тысяча девятьсот тринадцатом году. Я отверг все предложения, которые получал благодаря тому заблуждению, в которое впадали многие, считая меня очень способным.
Аркадий перевел дыхание, закурил и взглянул на Смагина.
— Отверг я все так называемые выгодные предложения только потому, что не хотел порывать с Грузией… И я вернулся в Тифлис; остальное вы знаете: я полюбил Нину, женился на ней, и мы живем, как говорится, душа в душу. Но вот произошла эта история с Гоги. Он ввязался в политику. Его арестовали. Он с детства был предрасположен к легочным заболеваниям, и теперь у него началось кровохарканье… Это ужасно. Варвара Вахтанговна и Нина в отчаянии. Все это понятно. Я понимаю и ваше участие в этом деле. Я все понимаю, но поймите и вы меня. Все не могут мыслить одинаково. Я не разбираюсь в политике и не скрываю этого. Некоторые студенты в технологическом смотрели на меня косо, так как я не принимал никакого участия в так называемых студенческих волнениях. Я хочу жить спокойно. Пусть это не нравится многим, но каков я есть, таковым и останусь. Нина и я счастливы не первый год. Во имя чего я должен ломать нашу жизнь, наше счастье? Во имя отвлеченных идей? Но я клянусь вам, что я не знаю, кто прав. Если допустить, что Маркс — величайший гений, открывший самую правильную из всех существовавших до него формул спасения мира от зла, то я все же не уверен, с кем бы он согласился, если бы был сейчас жив. У меня нет сил или ума решить этот вопрос, да я себе его и не ставлю. В России установилась большевистская власть, в Грузии — меньшевистская. Если бы я жил в России, то, вероятно, я также честно служил бы у большевиков, как служу сейчас у меньшевиков, живя в Грузии. Вы скажете, что это — беспринципность? Неправда! Я был бы беспринципен, если бы, веря в большевизм, служил бы у меньшевиков или, будучи меньшевиком, поддерживал бы из страха или выгоды большевиков. Для меня и те и другие — люди разных взглядов, разной веры, ну, как, например, католики и православные. Есть сотни тысяч людей, которые стоят вне религии, так позвольте же и другим сотням тысяч людей стоять вне политики.
— Ну, а если, — перебил его Смагин, — вы бы оказались живущим на территории Деникина, то вы бы поддерживали и эту власть?
— Нет, — запротестовал Аркадий, — это совсем другое. Я имел в виду политические партии, а не кучку авантюристов в генеральских эполетах.
— Значит, вы бы не служили у Деникина?
— У Деникина я бы никогда не служил.
— Как же вы говорите, что совершенно не разбираетесь в политике?
— Ну, если вы хотите, чтобы я был абсолютно точным, то я скажу, что я не разбираюсь в борьбе политических партий социалистического толка, ибо не надо быть политиком, чтобы понять, что царизм в России рухнул навсегда и что затея Деникина обречена на провал.
— Вам остается еще добавить: как и меньшевистские попытки задержать ход истории…
— Ну нет, с этим я не соглашусь, ибо кто только не пытался говорить от имени Истории… Не будем углубляться в дебри софистики. Мне кажется, я сказал все, что думают миллионы таких же людей, как я, которые не хотят быть жертвами, пушечным мясом ни религиозных, ни политических войн.
Часть Вторая
Глава I
Костомаров с его черной бородой и барской квартирой, напоминавшей Петербург времен империи, произвел на Смагина такое неприятное впечатление, что, уверенный в полном неуспехе дела, он даже не позвонил адвокату. Поэтому он был удивлен и обрадован неожиданным сообщением Варвары Вахтанговны, которую навещал каждый день, что она получила бумагу из министерства внутренних дел следующего содержания:
«Подсудимый Обиташвили Георгий Ираклиевич, ввиду серьезной болезни, переведен в городскую больницу».
— Как хорошо, что вы пришли, а я как раз собиралась послать за вами Нину. Она здесь, только вышла на минуту в лавку. Вот как удачно вышло, теперь мы все вместе к нему и пойдем.
Вошла Нина. Она слышала последние слова и, поздоровавшись со Смагиным, обратилась к матери:
— Так нас и пустят! Мама, пойми, что надо сначала выяснить, когда прием вообще и, в частности, можно ли посещать Гоги, ведь он же числится подсудимым.
— Что там выяснять? Пойдем и узнаем. Кроме того, матери никто не может запретить…
— Мама, не все же это понимают, — перебила ее Нина.
— Нет, это должны понимать все. Нина посмотрела на Смагина.
— Александр Александрович, объясните маме! — И тихо добавила: — Ведь волненье может повредить Гоги.
Но Варвара Вахтанговна все же услышала ее шепот.
— Нина! Я не глухая! Что ты там шепчешь, точно не можешь сказать об этом громко?
— Тихо и громко я скажу то же самое, — рассердилась Нина. — Такая нагрузка опасна для больного. Начнутся объяснения, слезы. Ведь и на здорового это может повлиять, а когда человек болен…
— Но, Нина, я даже подходить не буду. Саша, объясните ей, что я только посмотрю на него и сейчас же уйду.
С большим трудом Смагину и Нине удалось наконец уговорить Варвару Вахтанговну переждать несколько дней. В конце концов они выработали следующий план. Смагин позвонит по телефону в больницу, можно ли посетить Гоги. Нина идет домой, так как она должна кормить обедом своего Аркадия. А Варвара Вахтанговна займется изготовлением пирожков с мясом и яйцами, которые так любит Гоги.
Нина, взглянув на часы, вскрикнула, что она уже опаздывает, и убежала.
Варвара Вахтанговна обняла Смагина и сказала:
— Вы должны мне дать слово, что расскажете все, ничего не скрывая…
— Но я от вас ничего не скрывал! Помните, я даже не скрывал, что не надеялся на Костомарова.