— На ваше счастье, я приехал вовремя. У меня здесь, недалеко, в здании бывшего института для благородных девиц, живет знакомая учительница Анна Георгиевна Навлишвили, — свой человек, она вас пока приютит, а там видно будет.
— Мне не совсем удобно, ведь она меня не знает. Может быть лучше к Гоги?
— Что вы! Во–первых, его квартира, очевидно, под наблюдением, а потом мне говорил сам Гоги еще в Баку, что сестра этой генеральши, которая живет над ними, такая яростная меньшевичка, что уж не пропустит случая выдать «преступника».
— Да, это верно.
Они поднялись наверх мимо здания бывшего женского учебного заведения святой Нины, пересекли улицу и вошли в здание бывшего института для благородных девиц.
— Могло ли когда–нибудь прийти в голову этим девицам, чинно шествовавшим здесь в белоснежных передниках под наблюдением своих чинных наставниц, что через несколько лет их «святая святых» превратится в убежище для политических преступников? — сказал Вершадский, подымаясь вместе со Смагиным по широкой лестнице на четвертый этаж.
Анна Георгиевна встретила их так, как будто не было ничего особенного в их неожиданном появлении.
Вершадский рассказал, в чем дело. Она быстро приготовила ужин, почти насильно заставила их подкрепиться, вышла на несколько минут и, вернувшись, сказала, что все улажено. Она перейдет к своей соседке, а ее комната — в полное распоряжение Смагина.
— У нас здесь, как на подбор, такая публика живет, что если даже узнает, кто вы, то никому об этом не скажет.
Из дальнейшего разговора выяснилось, что Анна Георгиевна и ее соседка были вместе на лекции Смагина.
После минутного раздумья Анна Георгиевна сказала с мягкой улыбкой, осветившей ее добродушное лицо:
— Теперь я вас оставлю, вы должны хорошенько отдохнуть от стольких волнений. Николай Андреевич, вы тоже останьтесь. Хотя вам пока ничто не угрожает, но зачем тащиться в такую слякоть? Посмотрите, что делается на улице.
— Правда, Николай Андреевич, оставайтесь. Завтра вместе обсудим, что предпринять.
Глава XI
Везников, изменив привычке проводить вечера в «Химериони», «Дарбази» или «Мефисто» и забыв о «золотой комнате» клуба «Новое искусство», сейчас же после разговора со Смагиным помчался домой. Его юный камердинер, привыкший к поздним возвращениям хозяина, спал крепким сном. Везников с трудом его разбудил и, когда Вано, тараща на него удивленные глаза, пришел наконец в себя и обрел способность слушать, сердито пробурчал:
— Судки вычищены?
— А почему они должны быть не вычищены? — зевая во весь рот, спросил Вано.
— Не проглоти канделябра. Слушай: вот тебе деньги, беги во всю прыть в ресторан и принеси две порции бифштекса по–гамбургски и на сладкое компот из персиков. Ежели ваша светлость желает мороженого, то может присовокупить к заказу и оное.
— Мороженое и компот я не забуду, а этот бишез вы лучше на бумажке напишите.
— О Юпитер, — всплеснул руками Везников, — когда же ты возьмешь к себе этого оболтуса! Ничего не буду писать!
— Но я не могу.
— Нет, можешь. Скажи: бифштекс.
— Бишез, — нехотя повторил Вано.
— Ну ладно, так и скажи: «бишез и добавь: «с яйцом», раз не можешь выговорить: «по–гамбургски».
Везников облачился в теплый халат, подкинул несколько полен в камин и, присев к письменному столу, начал заниматься подсчетом сумм, которыми он сможет располагать в случае ликвидации всех своих предприятий. Он продолжил свои подсчеты и после ужина и пришел к печальному выводу, что в лучшем случае сможет вывезти заграницу не больше десяти тысяч долларов. Это была слишком мизерная сумма.
Он взглянул на часы, было половина первого.
«В клубе как раз разгар игры, — подумал он, — к черту эти вычисления! Что будет, то будет».
Он быстро переоделся в свой вечерний костюм. В это время вернулся Вано. Везников взял ключи от дверей и пробурчал: «Ну, теперь спи хоть до утра».
В вестибюле клуба «Новое искусство» он столкнулся лицом к лицу с Абуладзе.
— Вы слышали новость? Везников вздрогнул.
— Нет, а что?
— Наше правительство наконец потеряло терпение, и ваш Смагин арестован.
Везников облегченно вздохнул. А он–то думал, что уже началось восстание и он не успел уехать!
— «Мой Смагин»! — захохотал он. — Ловко это вы придумали. Расскажите лучше подробности. Что же он, уже в Метехском замке? «Как смешно, — подумал он, — час тому назад Смагин напугал меня, а сейчас сам, должно быть, перепуган».
— Нет, ему удалось убежать…
— Убежать? Как же это могло случиться?
— Ах, дорогой мой, так происходит всегда, когда правительство засыпает крепким сном. Сколько раз мы ставили вопрос о назначении на пост начальника Особого отряда одного из образованных людей. И что же? Правительство действует по трафарету: выискало какого–то бывшего пристава царской полиции и возглавило им учреждение, которое должно оберегать наш покой.
— В чем же он провинился, этот начальник? — с нетерпением спросил Везников.
— В нерадивости и несообразительности. Короче говоря, он загнал своих исполнителей в берлогу преступника, а последний, пронюхав, что дело неладно, не вернулся домой.
— Но куда же он делся?
— Спросите об этом у господина Кедиа.
— Черт знает что творится. Поучились бы у большевиков. Уж те бы не промазали.
— Вы забываете, что у нас нет в этих делах такого опыта, как у России.
Разговаривая, они поднялись во второй этаж.
— Вы будете играть? — спросил Везников.
— У меня сегодня нет настроения, — ответил Абуладзе. — А вы?
— У меня как раз самое подходящее, или пан или пропал.
— Ну, тогда я зайду с вами, может быть, рискну на две–три ставки.
Они вошли в «золотую комнату», в которой, как всегда, было тесно и накурено, но в этой тесноте был своеобразный чопорный порядок. Везников выбрал себе одно из свободных мест и достал из кармана лайковый мешочек с золотом.
Абуладзе подошел к столику, за которым банковал Атахишвили. Лицо банкомета было бледно. Гладкий прямой пробор казался нарисованным. Перед Атахишвили на столе росла груда золотых монет. Абуладзе, затаив дыхание, ждал, чем кончится игра.
— Банк, — тихо произнес маленький человек во фраке, которого называли королем бакинской нефти.
Атахишвили открыл девятку. Выигрыш он принял равнодушно. Абуладзе быстро взглянул на короля нефти. Тот был спокоен, но все же гримаса недовольства проскользнула по его желтоватому, пергаментному лицу.
Шли прекрасно дела и у Везникова. В этот вечер, вернее в эту ночь, ему отчаянно везло.
Через какой–нибудь час, довольный блестящими результатами игры, он вместе с Атахишвили, под завистливые и восхищенные взгляды публики, выходил из «золотой комнаты». Абуладзе пошел рядом с ними.
— Хотя я часа два тому назад и проглотил бифштекс по–гамбургски, — сказал Везников, — но с удовольствием отведаю шашлыка.
— Я вообще на ночь не ем, — процедил сквозь зубы Атахишвили.
— Правильнее было бы сказать «под утро», — засмеялся Абуладзе.
— Но сегодня я допущу исключение, — милостиво согласился Атахишвили.
Через несколько минут они уже сидели за столиком с туго накрахмаленной скатертью.
— А все же, — неожиданно сказал Атахишвили, — мне жаль Смагина.
— А тебе не жаль нашей несчастной молодежи, которую он развращал своими большевистскими лекциями? — вспыхнул Абуладзе.
— Дорогой друг! Все относительно. По правде говоря, все так непрочно, ибо одно сменяется другим с такой же легкостью, как день сменяется ночью. Абсолютная свобода все равно недостижима, а суррогаты свобод мыслящие люди не приемлют. Каждый заблуждается по–своему, но и у заблуждающихся есть своя логика.
Беда Смагина не в том, что он внушил себе, что верит в доктрину большевизма, а в том, что взялся не за свое дело. Он не прирожденный политик и не прирожденный философ. Он — типичный русский интеллигент, которого, как и многих русских, исковеркало ложно понятое христианство и доконала смесь достоевщины и толстовства. Философия — это чистые руки, политика — грязные. Но мир устроен так, что чистые руки испокон веков находятся в услужении у грязных. Это фатально. Истинная, надземная философия должна быть вне политики и вне философии, я бы сказал даже — вне жизни.