Новорождённый был красен, наморщен, как старик, и, явно не приемля мир этот, чувствуя себя жестоко обманутым, так же зло и жестоко кричал, высоко поднятый руками проводницы. Снизу, отпуская влажную красную боль, стремились к нему глаза матери.
Через сутки, на небольшой станции, вдоль вагонов метался невысокий подвижный мужчина в кирзовых сапогах. На голенастых высоких вагонах, медленно проплывающих мимо перрона, открывались окна, и люди, смеясь, кричали ему, показывали, куда он должен бежать, к какому вагону.
Мужчина поймал чемодан, потом охнувшую женщину с новорождённым, завёрнутым в шерстяную кофту. «Я говорил! Я говорил!» – восклицал он. Хотел поцеловать жену, но не решился. Что-то напутственное кричала проводница, люди из окон тоже кричали весёлое, махали руками. Женщина стеснительно и благодарно кивала им вслед. Подавая шерстяной свёрток мужу, устало сказала: «У тебя, Коля, сын…» Пошла к небольшому коричневому вокзальчику, высунувшемуся к солнцу из утреннего влажного палисадника. И хотя шла она медленно, мужчина как-то суетливо торопился за ней, точно искал, куда положить свёрток и чемодан, и уж со свободными руками оправдаться, наконец, объяснить…
Они болтались, тряслись на телеге по улице довоенного провинциального городка. Улица была настолько неровна, колдобиста, так часто проваливалась и взмывала вверх, столь много провисала лужами и вылезала осклизлыми буграми, что ощущалась не с ног, как все нормальные улицы, а с живота. То есть человек стоял в ней точно по пояс. А перед ним она – улица, с разваливающимися на стороны домами и палисадниками.
– Ну и жена у тебя, Николай Иванович! – восхищённо выпыхивал с дымом самокрутки пожилой возчик. – Ить надо! В поезде!.. Героиня, как есть героиня!
Женщина смущённо улыбалась. Попросила только ехать потише. А мужчина смотрел-смотрел на свёрток у себя на руках, думал-думал и вдруг захохотал. Очень округло. Словно из бильярдной выпал. Где ему хорошо набили шаров. «Хо! Хо! Хо! Вот так сыно-ок! ок! ок!» Безбоязненно обнял жену, крепко поцеловал.
У ворот одноэтажного под железной крышей дома их встречал испуганно вытаращенный хозяин. Мужчина деловито начал перекидывать с руки на руку сразу заоравший свёрток.
На осторожное приветствие женщины хозяин удушливо взял себя за горло и, мотая бородой, молчком увалился в калитку.
Через год они съезжали с этой квартиры. Мужчина ушёл за подводой, женщина куда-то вышла. Весь нехитрый скарб: разобранная железная кровать, перехлёстнутый верёвкой красно-полосатый матрас, зимняя одежда, угласто набитый валенками мешок, две разъехавшиеся стопки книг – всё было сгромождено на середине маленькой комнатёнки.
Малыш недавно проснулся. Он дёргает себя в кроватке, как в деревянной клетке; он в розовых ползунках, меж ног болтается подозрительно влажный мешочек. В низкое раскрытое окно к малышу просится с солнцем беспокойный куст сирени.
Скрипит дверь, и в образовавшуюся щель ушлым конопатым глобусом просовывается голова. Голова внука хозяина. Лет восьми. Малыш радостно гукает навстречу, дует гирлянды пузырей, ещё пуще дёргает себя.
Воровато оглянувшись в коридор, мальчишка заходит в комнату и плотно прикрывает за собой дверь. Из юбок-трусов вытягивает длинную кисточку.
С удивлённым любопытством малыш смотрит на оттянутую резинку своих ползунков и медленно погружающуюся туда, в ползунки, кисточку, которая, кажется, даже дыхание своё остановила. Резинка щёлкает, и он ощущает у себя под носом вонючие мазки кисточки. Снова оттягивается резинка, снова внутрь крадётся кисточка… Малыш молчит. Разрисованный, он походит на печального клоуна. Художник морщится, нос отводит: однако и палитра у тебя, братец! – но работу продол жает.
Малыш дёрнул себя и, внезапно, впервые, открывая себя, своё я, суть свою, радостно, удивлённо сказал:
– Ви-тя…
Маленький негодник отпрянул. Придвинул бурый в цыпках кулак к лицу ребёнка, выдохнул:
– Во, видел?…
Малыш, остановив глаза на кулаке, грустно молчал. Мальчишка перевёл дух, оттянул резинку…
– Ви-тя! Ви-тя! Ви-тя! – Неугомонно – как птички…
Мальчишка в панике заметался – разваливал вещи, падал, кисточку ронял, подхватывал – и высигнул в куст сирени.
Потом по лицу вернувшейся матери текли слёзы, а малыш, разрисованный, радостно чирикал ей:
– Ви-тя! Ви-тя! Ви-тя!..
И дёргал, дёргал клетку…
2
Оттого ли, что Витька Ильин родился в поезде, что уже само по себе являлось перстом судьбы, то ли потому, что Витькин отец работал собкором газеты областного масштаба и семья часто переезжала с места на место, или просто где-нибудь в родне цыган переночевал – неизвестно, только мальчишка, казалось, едва научившись ходить, сразу начал путешествовать. Шататься, если попросту.