– Вы хотите сказать, времен грибоедовских, – отвечал Василий Михайлович. – Весьма мало, если и найдутся. Москва почти во всем изменилась; но вы, князь, к ней всегда несправедливы, да и почти совершенно перестали ее навещать.
– Извините, Василий Михайлович, я каждые два года, средним числом, приезжаю на довольно продолжительное время подышать родным воздухом, и тогда бываю в Москве. Кроме того, у меня там есть с полдюжины племянниц и племянников, которые мне постоянно служат общественными барометрами или термометрами. Многое, без сомнения, изменилось. Перевелись Фамусовы и Скалозубы; но Репетиловы сохранились, и даже, быть может, в разных видах поприумножились.
– Разве их нет и в Петербурге?
– Конечно, есть, и даже гораздо более, чем в Москве; но они в Петербурге менее неудобны.
– А почему?
– По двум причинам. Во-первых, у них нет белокаменной подкладки, производящей известные ослепительные эффекты. Во-вторых, они не ищут опоры в Москве; а московские Репетиловы, джигитующие на коньке первопрестольной самостоятельности, постоянно стараются опереться на кого-нибудь в Петербурге.
– В этом есть доля правды, – сказал Василий Михайлович.
– Даже весьма большая доля, с вашего позволения, – сказал князь. – Вы сами теперь москвич; но вы прежде им не были. Думаю, что вы и теперь не стали москвичом в точном смысле слова.
– Признаюсь, не стал. Живу в Москве, обжился в Москве, люблю Москву; но мне там не по сердцу какое-то притязание на исключительность или превосходство в ней русского чувства. Я враг всякой исключительности.
– А я враг всего напускного. Вы весьма ошиблись бы, если бы подумали, что у меня сердце не лежит к Москве. Но для меня две Москвы. Одна – с Кремлем, с сотнями разноцветных церквей, звоном колоколов, садами, Красной площадью, Поклонной и Воробьевыми горами и с тем народом, который толпится перед красным крыльцом при царских выходах. Другая – со всем прочим. За первую – да; за вторую – нет.
– Впрочем, я и до Петербурга не охотник. В нем мне как будто недостает чего-то отечественного. Поверите ли, князь? Я себя вполне сознаю русским только в деревне, потому что чувствую, что там все, что меня окружает, меня к себе привязывает; или за границей – потому что чувствую, что здесь ничто меня прочно к себе привязать не может.
– Понимаю вас, хотя своего рода привязанность к особенностям иностранной природы во мне пустила корни. Люблю Средиземное море и южное небо, люблю здешние горизонты и особую добропорядочность всякого немецкого ландшафта. Но все-таки везде себя чувствую чужим, и в Париже, в моем собственном доме, – не дома.
– Жаль, князь, что вы не живете дома, – сказал Василий Михайлович.
Князь Астралов чертил тростью арабески на песке и сначала ничего не ответил. Потом он встал и, подавая руку на прощанье Василию Михайловичу, сказал:
– На то есть причины – если не положительные, то отрицательные. Впрочем, не я один по таким причинам кочую…
Князь тронул шляпу, кивнул головой полковнику Роткирху и обычным большим шагом направился к оркестру.
– Вы не заступились ни за Петербург, ни за Москву, полковник, – сказал Василий Михайлович, обращаясь к Роткирху.
– Мне неловко было вмешаться в разговор на той почве, на которую вы его поставили, – отвечал полковник, улыбнувшись. – Меня зовут Роткирхом. Я мог бы только сказать, что если вы себя преимущественно чувствуете русским в деревне, то я то же самое ощущаю во фронте или перед фронтом.
– Скажу вам то, что мне только что сказал князь Астралов, – отвечал Василий Михайлович, – я вас понимаю. Вы мне напомнили, что мой сын часто говорит, что в наше время у нас ничего нет прочно сплоченного, кроме армии, что она одна олицетворяет идею единства, и что все прочее как-то расшаталось, разрознилось и разбилось на кучки. Русское чувство плохо мирится с разбивкой на кучки, а во фронте нет кучек, – разве по команде.
– Анатолий Васильевич прав, – сказал Роткирх. – Жаль, что он не военный. Был бы молодцом-офицером. Посмотрите на него. Он идет к нам от оркестра. Князь Астралов указал ему на нас. Вообразите себе его в мундире, например в кавалергардском. Он и ездок хороший. Намедни я его встретил с князем Шёнбургом, на том гнедом жеребце князя, которого вы хвалили, и это навело меня на мысль о кавалергардах.