На Васильевском острове, на углу Седьмой линии и набережной Лейтенанта Шмидта, стоит трехэтажный дом. Старый скромный дом, возведенный в самом начале XIX века. Он украшен лишь одним широким балконом, опертым на ребристые колонны.
Как и многие другие ленинградские здания, дом ныне выкрашен в желтый цвет. Желтый цвет — самый яркий цвет для нашего глаза, и в серые дождливые дни, даже в туман, такие постройки приметны. А дом на Седьмой линии и следовало выделить. На его фасадах, в простенках, прибиты бронзовые мемориальные доски. На них начертаны имена русских ученых, проживавших в этом доме, издавна принадлежащем Академии наук, — В. В. Петров, Б. С. Якоби, П. Л. Чебышев, И. П. Павлов, В. И. Вернадский, А. П. Карпинский, А. Е. Ферсман, А. С. Фаминцын… Больше двадцати досок.
Андрей Сергеевич Фаминцын в этом доме и умер.
Шел 1918 год. Грозный, ликующий, суровый и голодный тысяча девятьсот восемнадцатый год. Город пустел, — больше миллиона петроградцев рассеялось по белу свету. Не дымили заводы, лишенные угля. Мастеровые, сбившись в нестройные, пестрые колонны, уходили на фронт. Таяли запасы хлеба: с конца апреля паек сократили до восьмушки на человека.
Фаминцын жил в полной тишине — он оглох. Как-то, оступившись, сломал ногу. Перенес тяжелейшую операцию — у него случился заворот кишок, от непривычно грубой пищи, должно быть. И ему пошел восемьдесят четвертый год. А он не только жил, но работал изо дня в день, с утра до вечера. И ни за что бы он не покинул свой город, казавшийся ему умершим.
Пока стояло тепло, он выбирался иногда на улицу. Воздух был по-деревенски чист и свеж. Меж булыжин мостовой пробивалась изумрудная трава. В таком воздухе в городе, лишенном угля и дров, могут завестись и лишайники!..
Осень. Нет керосина. Нечем топить печку. Нет Пелагеи. Электрическая лампочка то горит вполнакала, то гаснет. Фаминцын трудится. Только смерть может остановить эту большую, исхудавшую руку, выключить яростный мозг. Вот плотные, тронутые желтизной листы, исписанные в последние недели жизни. О чем это? Все о том же — что из живой клетки можно выделить хлорофилловое зерно и можно заставить его развиваться самостоятельно.
Он один. Давно, еще пятнадцать лет назад, умер от болезни сердца Воронин. Умер за работой — он спокойно, неторопливо и очень тщательно исследовал содержимое желудка мамонта, доставленное в Петербург сибирской экспедицией. И кто мог лучше Воронина определить по этим полупереваренным остаткам, какие растения поедали вымершие давным-давно гиганты!
Умер Баранецкий — тоже давно, в 1905 году. Он много лет профессорствовал в Киевском университете и прославился среди ботаников прекрасным исследованием плача у растений.
Навещает иногда Фаминцына Иван Парфеньевич Бородин, любимый его ученик, выполнивший еще в восьмидесятые годы прекрасную работу по хлорофиллу. Ученик… А ведь Ивану Парфеньевичу пошел семьдесят первый год. Бородину Андрей Сергеевич поверяет сокровенные свои мечты. Да, мечты! Фаминцын убежден, что может еще успеть разгадать тайну живой клетки. Мозг его продолжает действовать с беспощадной ясностью. Немного бы еще света. Света — для продолжения опытов. Он вдруг бросает перо и принимается клясть бога — бессильного бога, который не может продлить ему жизнь. А ему надо еще жить. Жить, чтобы разгадать тайну живого…
Он умер 8 декабря 1918 года. День был из самых коротких — меньше четырех часов светлого времени.
Альфа и бета
В Казанском университете шла защита магистерской диссертации. Диссертант, ботаник Михаил Семенович Цвет, только что появившийся в Казани, вызывал всеобщее любопытство. Действительно, все в нем было необычно: и редкая фамилия, столь созвучная его ученым занятиям; и то, что он произносил некоторые слова на французский лад (альфа и бета); и то, что добивался магистерской степени, уже имея докторскую, полученную за границей; и его манера держаться — приподнятая, театральная; и поэтическое восприятие явлений природы, редко выказываемое в среде ученых.
Только человек, обладающий воображением поэта, мог начать свою диссертацию («Физико-химическое строение хлорофильного зерна») такими словами:
«Своеобразный таинственный процесс, происходящий в хлорофильном зерне под прибоем световых волн, может казаться одним из наиболее доступных анализу».
«Под прибоем световых волн»… Эта смелая метафора насторожила аудиторию. Как он поведет себя дальше, этот диссертант, столь эффектно и уверенно начавший? Есть ли у него что-нибудь за душой, кроме лекторского дара? Небось ниспровергнет всё и вся, а потом пустит фейерверк — этакую сногсшибательную теорийку, разом, видите ли, раскрывающую все тайны зеленого листа?..