— Мы обязательно увидимся, братан! Вот ты обрадуешься!
— Я уже радуюсь, братан! — неслышно откликнулся голос из иного мира.
— И я радуюсь вместе с вами! — эхом отозвался некто, высокий и могучий, незримо стоящий на страже рядом с Джейком.
— И Я... - нежно добавил Тот, Кто возлюбил мир и жаждал спасения каждого из его обитателей.
Джейк неподвижно сидел за столом. Сэнди тайком следила за ним из-за монитора и видела, как его взгляд 1то и дело останавливается на фотографии Каролины. Снимок был совсем недавний, дочь сидит рядом с отцом, оба смеются. Лицо Джейка светлело в те мгновения, когда он смотрел на портрет дочери, а потом, когда он возвращался к вороху читательских писем, вновь тускнело и гасло. Сэнди привыкла наблюдать за любимым обозревателем и научилась улавливать малейшие изменения в его состоянии. Впрочем, теперь даже Неспециалисту было видно, что Вудс стал со-всем другим человеком. Каждый раз, когда при ней начинали злословить о Джейке и иронизировать над его «новым имиджем», она отчаянно защищала коллегу. Сэнди была уверена, что это у Джейка временно, что смерть близких многих делает религиозными. Постепенно он оправится, придет в себя, и все будет, как прежде. Поживем — увидим.
Последняя из скандальных колонок вышла всего четыре дня назад и называлась «Невыдуманная история о Клэе Далингере». Джейк писал о мужчинах, переживших смерть ребенка, в том числе, в результате аборта; и о том, что боль утраты порождает в них ненависть и жажду мести. В общем-то, колонка была ответом на «сенсацию», которую «Трибьюн» вынесла на первую полосу: «Противник абортов расправился с врачом и предпринимателем». Джейк писал о том, что броский заголовок вводит читателей в заблуждение. Если бы автор статьи потрудился навести справки, то выяснил бы, что Далингер никогда не принимал участия ни в одном пикете и не пожертвовал в фонд «Права на жизнь» ни одного цента. Он не был ни активистом, ни даже пассивным членом движения за тотальный запрет абортов в штате Орегон и по всей стране. Он даже не подписывал ни одного открытого письма сенатору или губернатору. Нет, он был просто отцом, лишившимся дочери. После этого Джейк приводил историю о Хьюке.
«Зачем он пишет все это? Зачем выгораживает человека, убившего двух его лучших друзей?» — недоумевали некоторые. Но в том-то и дело, что Джейк никого не выгораживал и не обвинял.
Он всего лишь хотел привлечь внимание к тому, что стремление мужчины защищать жену и детей определяется не разумом, а самыми основными инстинктами, и потому тот, кто не сумел уберечь родных от беды, пытается разными способами избавиться от чувства вины.
Вудс также напоминал читателям, что двадцать пять лет назад американские солдаты возвращались на Родину под улюлюканье толпы и истеричные крики: «Детоубийцы!». Газеты взахлеб превозносили идеалы пацифизма и ценность человеческой жизни, но те же самые журналисты с тем же усердием отстаивали право на убийство крошечных нерожденных младенцев. «Не пора ли нам, — спрашивал Джейк в конце колонки, — начать придерживаться тех нравственных норм, в верности которым мы с пеной у рта клялись, обманывая как себя, так и читателей?»
Короче говоря, колонка не прошла незамеченной.
Положительные отзывы были, но таких опять оказалось меньшинство. Большинство же с негодованием требовали прекратить вредные публикации в защиту уголовника, поскольку они могут вызвать рост преступности. Сторонники абортов и феминистки угрожали «Трибьюн» бойкотом, и настаивали на публикации официальных извинений от редакции и от Вудса лично. Некоторые коллеги и бывшие приятели написали письмо руководству газетной компании с просьбой уволить Вудса по статье «профнепригодность». Ну, а из мультикультурного комитета его выставили, не дожидаясь директивы сверху, против изгнания проголосовали только Кларенс, Джесс и Мисти.
Работать стало трудно, вокруг бушевала страшная буря человеческих эмоций, волны перехлестывали через тонкую стенку и окатывали Джейка с ног до головы ледяными брызгами. И в то же время, Джейку казалось, что он попал в самое сердце урагана: вокруг с ревом проносятся обломки домов и вырванные из земли деревья, а хрупкому человеку ничего не делается.