У преддверія
Алексѣй Дмитріевичъ Глѣбовъ сидѣлъ у себя въ кабинетѣ и писалъ.
— Баринъ! — позвала его горничная, пріотворяя дверь и прячась за притолоку, потому что была уже раздѣта, — васъ барыня просятъ… Пожалуйте. — Алексѣй Дмитріевичъ забезпокоился.
— Что такое? она не спитъ? сейчасъ! — онъ быстро всталъ и съ тревожнымъ выраженіемъ лица направился къ спальной. Его жена, молодая беременная женщина въ очень широкомъ пеньюарѣ, сидѣла на краю постели и улыбалась возбужденной улыбкой.
— Ты что, Леля? началось? — спросилъ Глѣбовъ и почувствовалъ. что у него екнуло сердце. Она опять улыбнулась, глянула на него свѣтящимися глазами и стала дрожать, какъ въ лихорадкѣ.
— Не знаю… кажется.
— Ѣхать за Софьей Сергѣевной?
— Сперва пришли маму. Я уже велѣла затопить плиту. Что еще надо? я забыла.
— Отчего ты дрожишь?
— Ничего, ничего… такъ. Поѣзжай скорѣй за мамой и… за той.
Горничная, уже одѣтая, зажигала лампу въ передней. Алексѣй Дмитріевичъ накинулъ шинель и побѣжалъ внизъ по лѣстницѣ, нащупывая въ темнотѣ перила.
— Я посвѣчу! — крикнула ему вслѣдъ горничная и стала чиркать спички и ронять ихъ въ пролетъ съ площадки четвертаго этажа.
— Швейцаръ! — позвалъ Глѣбовъ. Онъ добѣжалъ внизъ и опять ощупью нашелъ дверь въ швейцарскую.
— Швейцаръ! — крикнулъ онъ громче и сталъ стучать въ дверь пальцами.
За дверью послышался шорохъ и сейчасъ же на полу въ прихожей засвѣтилась узкая полоска.
— Экъ возится! — досадливо подумалъ Глѣбовъ. Дверь отворилась и швейцаръ вышелъ съ жестяной лампой въ рукѣ.
Онъ поставилъ лампу на табуретъ и прошелъ къ подъѣзду мимо Алексѣя Дмитріевича; на его плечахъ, какъ на вѣшалкѣ, висѣла старая ливрея, волосы на лбу спутались, а лицо было хмурое и болѣзненное.
— Я сейчасъ вернусь, — сказалъ Глѣбовъ и вышелъ на улицу. Дверь хлопнула.
Прошло болѣе получаса, когда Глѣбовъ остановилъ извощика и высадилъ у подъѣзда даму. Дверь оказалась не запертой. Лампа горѣла на табуретѣ, а рядомъ на ларѣ сидѣлъ швейцаръ и дремалъ, или думалъ опустивъ голову. Когда Глѣбовъ и дама вошли, онъ всталъ и сдѣлалъ имъ на встрѣчу нѣсколько шаговъ.
— Старая барыня пріѣхала? — поспѣшно спросилъ Алексѣй Дмитріевичъ.
— Никакъ нѣтъ, — вяло отвѣтилъ швейцаръ.
— Подожди запирать, сейчасъ подъѣдетъ. — Швейцаръ взялъ лампу и поднялъ ее надъ головой. Глѣбовъ и Софья Сергѣевна поднимались рядомъ и оживленно переговаривались вполголоса. Наконецъ наверху стукнула дверь. Швейцаръ медленно опустилъ лампу, поставилъ ее на табуретъ и сѣлъ на ларь.
— Ахъ, какая умница! вотъ умница! — кричала Софья Сергѣевна, раздѣваясь въ передней.
— Вотъ умница! — повторила она, хотя очевидно мало вдумывалась въ свои слова и была бы въ сильномъ затрудненіи, еслибы кто-нибудь потребовалъ объясненія ея восторговъ.
— А мой сакъ? — обратилась она къ Глѣбову.
— Вотъ, вотъ! — засуетился Алексѣй Дмитріевичъ.
— Ну-съ, прекрасно. Ваша жена умница, а вы не извольте намъ мѣшать и было бы лучше всего, еслибы вамъ удалось заснуть.
— Заснуть! — возмутился Глѣбовъ. — Ну, нѣтъ! Хотя я вчера не спалъ, работалъ всю ночь…
— Тѣмъ болѣе. Тѣмъ болѣе!..
Софья Сергѣевна ушла въ спальную, а Алексѣй Дмитріевичъ почувствовалъ себя какъ въ какомъ то кошмарѣ: во всѣхъ комнатахъ его квартиры горѣли лампы; казалось, чья-то властная рука изгнала изъ нея на эту ночь сонъ и покой.
Видъ комнатъ и лампы были давно знакомые, обыкновенные, какъ всегда; мебель тоже стояла, какъ всегда, и вмѣстѣ съ тѣмъ въ этомъ обыденномъ видѣ вещей крылось что-то необычайное, какая-то тайна, или предчувствіе чего-то, передъ неминуемой и близкой минутой развязки.
Раздался звонокъ, Глѣбовъ бросился отворять и впустилъ очень полную и сильно запыхавшуюся тещу.
— Софью Сергѣевну привезъ? — спросила она сейчасъ же, хотя уже спрашивала о томъ же у швейцара.
— Да, да, здѣсь, — отвѣтилъ Глѣбовъ.
Теща тяжело опустилась на стулъ и стала раскутывать свою голову, развязывая одну косынку за другой.
— Вотъ… Это отъ лѣстницы, mon ami, я всегда говорила, — тономъ упрека сказала она.
— Что отъ лѣстницы, maman?
— Отъ лѣстницы такъ рано.
— Но вовсе не рано…
— Ахъ, laissez, пожалуйста! всегда противорѣчите!
Она сняла всѣ свои косынки и ушла въ спальную, а Алексѣй Дмитріевичъ прошелъ въ кабинетъ. Дѣлать было рѣшительно нечего; онъ сѣлъ къ столу и сталъ курить.
— Алексѣй Дмитріевичъ, mon ami! — закричала теща изъ столовой, — я ищу валерьяновыхъ.
— Кому? Ей? Нѣтъ, кажется, валерьяновыхъ, — быстро отвѣтилъ Глѣбовъ и вышелъ въ столовую.