— Я вас принял за большое черное насекомое, — смущенно сообщил я.
Они вежливо успокоили меня, посоветовав не расстраиваться из-за подобной ерунды.
— Встречаются, — сказал один из них, — весьма достойные насекомые…
Дождь снаружи продолжает упорно стучать по крыше. Он стучит, словно пальцы ребенка.
На верхнем этаже раздается страшный грохот, сотрясающий дом. Это гроб. Он мечется по комнате, словно тигр.
Он разносит в щепки мебель, будто превратился в античный таран. Шкафы разваливаются, зеркала со звоном кастаньет разлетаются брызгами стекла.
Мы бурно аплодируем каждому очередному удару.
Гроб скачет, как будто взбесившись; так может прыгать водолаз со свинцовыми подошвами, если у него ноги связаны вместе.
— Не беспокойтесь, этот гроб из хорошего дерева, он выдержит, — говорит один из парней.
— И, потом, мы его надежно заколотили, — добавляет второй.
Стук, стук, стук!..
На столе стоит последняя бутылка.
Конец первой части[64]
Глава седьмая Странствия
Я раз десять вносил задаток за место на каком-нибудь трансатлантическом пароходе, направлявшемся то в Индокитай, то в Рио, то еще куда-нибудь.
Испанский или голландский сотрудник пароходной компании ставил красным карандашом большую галочку на лежащем перед ним плане, объясняя мне с улыбкой фокусника, что это моя каюта.
Но я так и не тронулся с места. Я вовремя понял, что мир кажется большим только если смотреть из Европы. Стоит пересечь Атлантику или оказаться в Коломбо, как мир съеживается и начинает душить вас, словно превратившись в пыльный чердак.
Сегодня утром я проснулся из-за уличного шума на площади Республики.
Париж дохнул мне в лицо своим воздухом, насыщенным запахом бензина. Ах, запах каждой столицы мира всегда sui generis[65], что позволяет мне думать, что каждый город является самостоятельным живым организмом, состоящим из множества сложных клеток, таких, как у человека. Или же города состоят из отдельных существ, подобных термитам. Это трусливые спруты, жадно присосавшиеся к коже Земли.
Париж пахнет свежими дрожжами, кофе и цикорием; Лондон — мастикой для полов; Амстердам — старой покрытой плесенью мебелью; Копенгаген — раздавленной земляникой; Берлин — фосфором; Бремен — аптечной ромашкой; Прага — дыханием чахоточного больного.
Я не могу понять, почему, просыпаясь на берегу Балтийского моря в пахнущем гнилыми водорослями воздухе возле старых немецких или шведских барок, я иногда внезапно ощущал упрямый аромат тубероз?
Странствия захватили меня. Я бежал — но куда и от кого? Или от чего? Мог ли я знать ответ?
Ребенком, на бесконечной солнечной улице, я иногда мчался, словно жеребенок, чтобы проверить, всегда ли за мной следует моя тень? Наконец, задыхаясь и выбившись из сил, я останавливался и оглядывался, надеясь увидеть плоский силуэт своей далеко отставшей измотанной тени, валяющейся на солнечной мостовой.
Но разве сейчас я занимаюсь чем-то иным, а не бегством от грязной тени своей души?
Да, но что это за тень?
Странствия. Я мог бы представить их в виде простейшего уравнения, составными элементами которого будут банальные сцены из пьес парижских театров: вот улица с домами свиданий в Тулоне, вот девушки, джин и розовые шляпки, залитые голубым светом на Камершиал Роуд[66], вот отвратительный грязный переулок в Бресте, на котором находится старая тюрьма, вот нелепые пустынные улицы Антверпена…
Этот поезд…
Он несется в неизвестность, описывая кривые, он должен пройти через городок, когда-то небольшой, но теперь разросшийся.
Ах, это не имеет значения…
Добравшись до него, я постараюсь уснуть, хотя бы в привокзальной гостинице…
Меня никто не узнал…
Служащий на вокзале вежливо приветствовал меня… Оказалось, нет, не меня, а какую-то проходившую мимо даму.
Большая светящаяся реклама заливала оранжевыми неоновыми лучами, за неимением прохожих, пустую привокзальную площадь с «Универсальными магазинами Блана».
— Мой красавчик, — проворковал голос за моей спиной. — Мой малыш, которого я буду любить.
Запах грязной церковной паперти… Она бросала мне в затылок одно слово за другим. Наверное, в поезде она вылила на себя флакон дешевых духов.
— Никто не узнал меня, — громко сказал я. — Хотя, нет…
Пробежавшая мимо меня крыса, словно скользившая на колесиках, а не на лапках, нырнула в дыру, и оттуда на меня сверкнули розовые глазки. Мне показалось, что я узнал Жерома Майера. Но это была всего лишь крыса, обыкновенная крыса из сточной канавы.