Мое сердце успокоилось. Я подарил ей свою улыбку, она тихо зашептала что-то, словно высказывая пожелания.
Меня разбудила Ромеона.
— Прислушайся, — сказала она.
— Кажется, это шум дождя, — сказал я. — Или это ветер, прилетевший с гор?
— Это люди, — возразила она.
Улица вскипала черной злобой.
Я почувствовал, как побледнело мое холодное лицо.
— Они зовут тебя, — прошептала она.
— Ромеона, — взмолился я, — прогони их, прогони скорее, и я оставлю твою грудь в своей руке, даже если не смогу выдержать ее тяжесть.
— Ничего, если мы продолжим? — прошептала она.
— Твои глаза! Если ты взглянешь на них, твой взгляд станет непроницаемым барьером! Даже для их подозрений.
— Ах, мои глаза… Ладно, можешь посмотреть на них. Под потолком вспыхнула жалкая лампочка.
— Ромеона! — закричал я, пытаясь оттолкнуть надвигавшуюся на меня омерзительную физиономию. Страшные черные круги под глазами, из которых сочится гной…
— Сейчас, — грустно сказала она, — во мне живы только голос и сердце.
В царивших в комнате сумерках я различал только бесформенную массу, более темную, чем темнота.
Внезапно дом зашатался, словно на него налетел торнадо; послышался грохот ударов во входную дверь.
— Откройте! — злобные крики перемежались со стуком.
Я спустился в темный вестибюль; теперь между мной и бушевавшим на улице гневом оставалась только содрогающаяся под ударами дверь.
Раздался пробежавший холодом по спине протяжный вопль, как будто на улице стая волков завыла на новую луну.
— Смерть ему!
Оконные стекла вибрировали, разбрасывая цветные лучи, словно волшебные призмы.
Дверь зашаталась под ударами какого-то тяжелого орудия; мерзкие ругательства, изрыгаемые нападавшими, обожгли мне уши.
Удары топоров и молотов и бешеные вопли сливались в сплошной грохот.
С камина упала статуэтка Будды, подняв облако пыли.
— Ты готов? — спросил меня Боек.
Это был мой одноклассник, мой спутник, мой посредник; он давно напоминал мне доктора Зелига Натансона и кого-то из двух работяг, появившихся у меня с гробом…
Он строго смотрел на меня, и в его голосе пропали нотки иронии. Он тихо произнес:
— Идем, Жак!
— Я иду…Но я устал, очень устал.
Со второго этажа донеслись невнятные жалобы; бесформенная масса скатилась по лестнице к моим ногам.
— Я страдаю, о, как я страдаю! — жалобно стонала груда лохмотьев.
Бледное лицо Боска повернулось к хнычущей грязной куче. Я не заметил жалости на его лице.
— Ты надеешься, что тебе не придется расплачиваться с хранительницей этой двери?
— Оставь его мне, — пробормотала несчастная.
— Нет, — неожиданно прозвучал чей-то безжалостный голос. — Сейчас ты воплощаешь любовь, а через секунду будешь воплощать ненависть.
Я увидел повернутое ко мне странное измученное лицо, по которому словно волны пробегали следы чьих-то мыслей и чувств.
— Берта! — прорыдал я. — Марта!.. Гертруда!.. Ах, Гертруда… малыш…
Я с ужасом отвернулся от страшной раны на горле.
— И дама Буллю, — прохрипел я.
Я увидел невероятные сцены ночных трагедий, услышал хрипы агонии на пустынных улочках, почувствовал запах крови в заброшенных особняках… Передо мной вереницей промелькнули жалкие номера отелей с постелями, залитыми кровью… Я увидел тела уличных проституток, искалеченные умелой рукой и брошенные на поживу бродячим псам на грязных пустырях. Услышал голоса уличных разносчиков газет, выкрикивавших на французском, английском, немецком, голландском или шведском языках новости о преступлениях, обнаруженных на заре.
Внезапно от двери с треском отлетела доска, и через дыру я увидел кипевшую за дверью дикую толпу с фонарями и факелами.
— Идем же, — повторил Боек.
Он схватил Маго, статуэтку из зеленоватого камня, и швырнул ее в окно. Стекло разлетелось на мелкие осколки.
Часы отбили двенадцать серебряных ударов. Я увидел, что за разбитыми окнами простирается туманная дорога, словно пробитая в толще неподвижного дыма, сливающаяся вдали в одну линию, исчезающую в неописуемом красном зареве.
— Смотри-ка, — сказал Боек, — даже здесь встречаются блудные сыны.
Он печально улыбнулся.
— Я иду следом за тобой, — сказал я.
У меня на сердце воцарились тишина и покой.
Я еще услышал, как разлетелась в щепки дверь и в прихожую ворвалась толпа. Но у меня под ногами уже лежала дорога из черного бархата, и рев человеческого бешенства долетал до меня издалека, словно последнее дыхание легкого бриза, пробегающего по ветвям высоких яблонь, четко выделяющихся на фоне тихого вечернего неба.