Миша ловко оторвал у рака шейку и обе клешни, остальное швырнул в траву. Шейку и клешни тут же очистил от твердой оболочки.
— Ну, а теперь цепляй на крючок — и в воду.
Так я и сделал. Две удочки наживил раком, а одну — червячком. Миша хоть и говорил, что на червя только мелочь клюет, все-таки оно как-то привычней да и верней, пожалуй.
На деле оно так и оказалось. Удочки с наживкой из раков мирно дремали на своих местах, зато на червя я то и дело потаскивал окуньков, ершей и небольших плотвичек.
Изредка я поглядывал в сторону Миши. Он ловил на четыре удочки, и все были поставлены на рака. Я уже поймал с десяток мелочи, а у Миши пока ни одной поклевки. Внутренне я торжествовал.
Но вот, кажется, и у Миши что-то взяло. Он приподнялся, осторожно, чтобы не напугать рыбу, взял в руку удилище. Ждет, нацелился, так и замер. И вдруг — резкий короткий рывок, удилище в дугу — значит, попалась!
Я вскочил с места и, бросив свои удочки, подбежал к Мише. Крепко держа в руках гнущееся, будто живое удилище, Миша осторожно вываживал добычу.
Она ходила в глубине, не видимая для наших глаз. Но по тому, как гнулось удилище и натягивалась леска, чувствовалось, что рыба попалась не маленькая.
Я стоял как зачарованный, не смея шевельнуться, боясь даже громко дышать, чтобы не испугать добычу.
Понемногу рыба начала уставать, раза два она уже показалась у самой поверхности, блеснув в воде тусклым серебром. Показалась и вновь исчезла в глубине.
— Врешь, теперь не уйдешь! — подбадривал сам себя Миша. Он стал потихоньку подтаскивать рыбу к мелкому месту: там удобнее было вытащить ее на берег.
Вот на мели показалось что-то большое, темное, будто затонувшее поленце. Миша низко опустил удилище и волоком потащил добычу. У самого берега рыба забилась, забултыхалась в воде, во все стороны полетели брызги.
— Ага, попалась! — Мы оба стремглав кинулись к добыче, оба разом схватили скользкую, бьющуюся в руках рыбину и, мешая друг другу, понесли на лужайку, подальше от воды. А то, чего доброго, еще вырвется, уйдет.
Отнесли, положили на траву. Голавль. Какой здоровенный, наверное, фунта на два! Я таких огромных и не видывал никогда. Весь серебряный, а спина совсем темная, с зеленоватым отливом. Голова широкая, даже чуть-чуть приплюснутая. От этого, если глядеть сверху, кажется еще шире. Недаром же и называется эта рыба «голавль».
Пойманную рыбу мы привязали на веревку, продев ее под жабры, и пустили голавля в речку, крепко привязав другой конец веревки к кусту.
— Пускай себе гуляет. В реке он до утра живехонек будет, — сказал Миша.
Я ничего не ответил, но про себя подумал: «Попадись мне такой, ни за что не пустил бы в реку. А ну-ка веревку оборвет или сук обломит, мало ли что может случиться?.. Лучше бы под куст на свежую землю положить, сверху травой, листьями укрыть. Так бы и не испортился, и дело куда вернее».
Усевшись на свое место, я частенько поглядывал на куст, за ветви которого привязан был голавль, и мне все казалось, что ветки распрямились, веревка оборвалась и голавль ушел.
Мы продолжали ловлю. Солнце спускалось все ниже и ниже. Над головой, как синий дымок, воздушным столбиком заплясали комары-толкуны. В заречном лугу заскрипели коростели, сперва один, потом другой, третий… Казалось, весь луг скрипит по-коростелиному. «Рви-рви, рви-рви…» — надрывисто, перебивая друг друга, орали не видимые в траве горластые скрипуны. В мелководной, поросшей травой заводи начали свой вечерний галдеж лягушки.
Я прислушивался к их голосам и невольно улыбался. Казалось, лягушки затеяли озорную перебранку.
«Дуррра, дурра!» — задиристо выкрикивала одна.
«А сама какова, а сама какова!» — не уступала ей другая.
К двум спорщицам присоединялись все новые, новые. Вот уже невозможно различить отдельных голосов. Это уже не спор, не задорная перебранка. Это своеобразный разноголосый концерт, аккомпанементом к которому служит басистый коростелиный скрип.
А ведь совсем неплохо получается, даже просто здорово! Только, пожалуй, уж слишком шумно, будто оркестр из одних трещоток, пищалок, колотушек.
И вдруг в эту пеструю разноголосицу звуков ворвался еще один, совсем новый, протяжный, певучий. В старом парке над речкой запел соловей. Потом где-то подальше еще и еще…
Соловьи, лягушки, коростели — как не схожи их голоса, да разве возможно всех их слить воедино?! Что же из этого получится?