Брабендера, наверное, было слышно и наверху у Аркадии Андреевны, и внизу в биллиардной,
Филиппу не очень-то хотелось идти смотреть какую-то неведомую самодеятельность, хотя энтузиазм Брабендера, конечно, трогателен. Ведь, наверное, и музыку свою для них пишет даром. И естественно, он там в «Поцелуе» — фигура: настоящий композитор! Да, трогательно.
— Я постараюсь, но обещать не могу. Мне должны позвонить, и может быть, придется пойти по делу.
— Все-таки я займу вам два места! Очень советую! Давай-ка я тебе нарисую, как пройти. А то не найдешь: вывески у нас снаружи нет. Просто ЖЭК.
Скорее всего, Филипп не пойдет. И все-таки он был рад, что встретился нечаянно с Брабендером. Не зря зашел в Союз. Потому что надо заходить сюда ради разговоров о музыке или вот о незаштампованном театре — ну, словом, для общения духовного, а не ради хлопот о жилплощади. Жилплощадь — основа основ, но хлопоты о ней — занятие противное и скучное.
На обратном пути Филипп заходил во всевозможные магазины. И думал при этом, что Брабендер сейчас, скорее всего, снова побежал туда в «Поцелуй» хлопотать перед премьерой — и не представляет, наверное, что можно заниматься чем-нибудь другим, стоять вот за капустой…
В четвертом или пятом магазине Филипп заметил, что, по обыкновению, уступает при входе дорогу всем встречным. И разозлился, потому что очередное ожидание оказалось особенно долгим: через узкую дверь прошло навстречу подряд человек двадцать, и никому не пришло в голову притормозить и дать дорогу ему. Разозлился и решил сделать опыт: в следующий магазин вошел не сторонясь и не пропуская встречных. И перед ним' расступились. Что и требовалось доказать: уступают дорогу тому, кто уверенно идет напролом! Повторил опыт — и опять ему уступили, но в спину получил: «Куда прешь? Хам! Понаехали в Ленинград — скобарье!» От незаслуженного оскорбления сжались кулаки. Это ему — «понаехали»?! Захотелось повернуться, ответить!.. Но Филипп сдержался. Во-первых, глупо ввязываться в скандал, а во-вторых, он же и попытался сыграть роль — ну не хама, но человека уверенного в себе, прокладывающего себе дорогу локтями. Вот и проложил…
Все были дома — и Ксана, и Николай Акимыч. Из комнаты отца в прихожую натек неизбежный ацетоновый запах — значит, опять моделирует. Надо ему все-таки сказать, чтобы лучше проветривал: действительно Ксане вредно при ее бронхите!
Филипп оставил покупки в прихожей — пускай Ксана разбирается — и зашел к себе переодеться, обороняясь от Рыжи, чтобы не слишком облапала приличный костюм, в котором ходил в Союз. Вошла Ксана. Сумок в прихожей она, кажется, не заметила.
— А, уже явился! А я так взмокла в кухне, что хоть тоже переодевайся. Да что толку, когда все равно уже остыла и продуло всю.
Филипп промолчал. Надо лечиться, а не жаловаться. Что толку жаловаться? Когда бежала кормить пьяного Ваню Корелли — не жаловалась!
— Когда весь организм подорван, чего теперь. Поздно. Когда выходишь на сцену через не могу — когда нибудь скажется! «У воды танцевала». Чтобы у воды танцевать, знаешь, сколько надо выкладываться?
С чего она сейчас?! Ну сказал Филипп когда-то по неосторожности, но сколько же можно об этом?! Филипп молча переодевался.
— А ты «Культуру» не видел сегодняшнюю? Почитай-ка! Тут статья про Гедду! — Голос Ксаны неожиданно стал торжествующим. — Помнишь, ты говорил, что Гедда не пел драматические партии? И так уверенно, что я даже усомнилась в себе: или я такая дура беспамятная? А он пел! Почитай-почитай! И Хозе, и Германа. Почитай! Вот, и никогда со мной не спорь!
Боже, что она вспомнила. Кажется, он действительно это говорил. Но чуть ли не год назад. Давно забыл. А Ксана, выходит, все время помнила. И ждала. И наконец дождалась, доказала свою правоту!