— Дядя Коля, чего ты будто стукнутый? Макар. Николай Акимыч теперь для него прочно «дядя Коля» — вот и хорошо. А культурному обращению он уж никогда не научится — разве говорят старшему: «будто стукнутый»?
— Задумался просто. Ну как ты?
— А чего? Нормально! Скажи, дядя Коля, а сын твой, ну Филипп Николаич, он не хочет еще написать на мои слова? А то я тогда у вас читал-читал, а ничего не оставил, только воздух сотрясал. Надо бы ему слова передать. Пусть он еще, а?
Как будто Николай Акимыч распоряжается, чего сочинять Филиппу. И не один Макар так думает.
— Это только он знает, чего сочинит, а чего нет. А слова свои — давай, я отнесу. Или сам. Вон как тебя его жена звала! Зайди да принеси.
— Зайду! А как же. Вдруг еще сочинит? И на афише: «М. Хромаев»!
Эк ему хочется!
Дома Николай Акимыч застал некоторое волнение: оказывается, только что позвонили, спросили, есть ли кто-нибудь в квартире — чтобы приехать за описанными вещами. Антонина Ивановна расхаживала по коридору и кричала так, что было слышно на лестнице:
— Во, уж сейчас-то никто не трогал бумажку, да? Некоторые на меня смотрели, будто срывала печати, а уж сейчас-то близко не была. И все равно. Или некоторые, которые такие честные, норовят тайком?
Вероника Васильевна тоже оказалась в коридоре — и тоже ужасалась:
— Подумайте, отклеена! Что могут о нас подумать? Какое-то наваждение, честное слово!
От таких криков подозрение на Федьку только укрепилось. Злясь на него, злясь на себя, Николай Акимыч сказал грубовато:
— Чего шуметь попусту? Взять клей и приклеить как следует!
Что тут же и проделал собственноручно. Только ощущение было, что не Федькин грех замазывает, а свой собственный. Стыдно. И противно… А если не Федька? Если зря на внука? Так, наверное, Николай Акимыч и умрет, не узнав правды.
Решительность Николая Акимыча немного успокоила соседок. Вероника Васильевна тут же с удовольствием заговорила о другом, показывая, что она непричастна к страстям вокруг печатей:
— А вы не слышали, Николай Акимыч, что дом на углу, где почта, идет на капремонт? Я зашла, там все в растерянности: недавно их отремонтировали внутри, сделали красиво — и вдруг куда-то переезжать. Булочную внизу уже закрыли. И галантерею. Или не просто ремонт, а будто сделают выход из метро. Когда построят вторую «Владимирскую», пересадочную. Вы ведь все знаете про городские дела!
Николай Акимыч не знал. Но ему стыдно стало признаваться, что он чего-то не знает про родные Пять углов, и он ответил так, будто что-то знает:
— Нет, метро вряд ли. Далеко до «Владимирской».
Не только потому ответил, чтобы сделать вид, что знает: очень ему не хотелось, чтобы ломали этот угловой дом, где почта. Потому что хотя дом не попал в памятники официально, а очень старый — лет сто пятьдесят. Когда-то до революции в нем был ломбард. А в булочную, которую уже закрыли, в блокаду он, Колька Варламов, выстаивал за пайком. Как же можно, чтобы не стало этой булочной?!
А еще: если начнут копать вход в метро, перекроют Загородный, пустят троллейбусы в объезд — закроются надолго Пять углов…
Звонки зазвонили все разом. И за дверью столько голосов — сплошь высокие, женские — будто целая ватага. Да так и оказалось. Едва Николай Акимыч открыл, мимо него, чуть не сбив, — его-то, стокилограммового! — громко протопала гурьба дворничих гренадерского сложения. Говорили они между собой так, будто перекрикивались через реку:
— Где?!. Здесь!.. Давайте, девочки!
Дверь комнаты Леонида Полуэктовича распахнулась. На бумажку никто не посмотрел.