Полностью отплавав свое — чтобы никто и заподозрить не смел в нем боли или слабости! — Вольт поторопился одеться, и все-таки Надя уже ждала его у контроля. Потому ушли вместе, напутствуемые Анной Федоровной, вместе сели в Стефу. Вольт не собирался развлекать публику семейными объяснениями.
Уже переехали Загородный, когда он спросил:
— Тебя куда подвезти? Может, до метро? К тебе до самого Васильевского мне некогда.
Надя выкрикнула — Вольт и не помнит, чтобы она когда-нибудь кричала:
— Домой мне! К нам домой!
Наверное, труднее было бы ее гнать, если бы она тихо плакала. Хотя женские слезы — обычное притворство. А от крика сразу вернулось вчерашнее чувство тесноты рядом с Надей.
— Нет, наши дома разные. Хорошо, что сохранился твой на Васильевском. Так что давай дальше врозь.
— Да ты хоть помнишь, из-за чего вчера полез на стенку?!
Ну вот: «Полез на стенку». Обыкновенный скандал. А вчерашнее чувство тесноты росло, грозило дойти до той стадии, когда он способен был только тупо твердить три слова. Нужно скорей кончать объяснение — любым способом! И он сказал резко, сознавая жестокость своих слов:
— Из-за того, что я решил жениться на другой! Вполне понятная ей банальность.
И Надя сразу ссутулилась, тихо заплакала. Да, это она поняла. Что ж, он и вправду снова женится, наверное, — когда-нибудь…
На Невском у метро она молча вышла. Вольт ожидал услышать что-нибудь вроде: «Желаю счастья с молодой женой!» — но нет. Надя вышла — и ее маленькая фигурка сразу потерялась среди спешащих утренних прохожих. Смогла ли она распрямиться, выдержать свою всегдашнюю легкую походку гимнастки, чтобы никто ни о чем не догадался?..
Когда-то с этого началось их знакомство: с того, что Вольт заметил Надю в толпе — по легкой походке. Но заметил не он один, какой-то пьяный за спиной объявил громко: «Во походочка! Все отдай — не жалко!» Надя обернулась и засмеялась. На ней были красные брюки, и она была как раздвоенная морковка…
Надина фигурка потерялась в толпе, и снова сделалось ее жалко. Так жалко — хуже, чем вчера. Потому что вчера где-то в глубине души казалось, что происходящее — немного игра. Жестокая игра. А сегодня поразила необратимость реальности. На самом деле Надя больше не жена; на самом деле не будет больше тыкаться носом в спину… Так жалко — до боли. До боли в сердце. Странно: сила любви к ней никогда не достигала силы теперешней жалости.
Может быть, не упусти он минуту, выскочил бы, попытался догнать… Но он остался сидеть, он напоминал себе, что надо пройти и через боль — раз им суждено расстаться, раз оба это знают, а Надя знала с самого начала, еще раньше, чем он.
Газеты из ящика были украдены. Опять! На этот раз Вольт преисполнился тяжелой ненависти к неизвестному вору. Ну откуда берутся такие сволочи?! И наверняка этот подонок ужасно доволен, что у него всегда свежие газеты, что нашлись дураки, которых можно без конца обворовывать… Поймать бы наконец!
А дома и Перс, и матушка еще спали. Из распахнутой маминой двери слышался двойной храп. Но ведь проснутся и увидят, что нет Нади. Придется сегодня же вечером объявить о разрыве, о разводе… Снова приступ жалости к Наде, снова пришлось напомнить себе, что разрыв их неизбежен, что Надя знала с самого начала — и поэтому, наверное, так и осталась чужой со своими жалкими суевериями. Скорей бы пройти сквозь это, пережить…
Вольт уже позавтракал и стоял одетый, когда зазвонил телефон. Он поспешно прикрыл дверь в мамину комнату и снял трубку.
— Вольт Платоныч? С вами говорит Сергей Георгиевич, отец Максимки. Элеонора Петровна сказала, что я могу вам позвонить.
Интонация неуверенная, просительная.
— Да-да, конечно.
— Так вот, как бы нам…
— Надо мне посмотреть на вашего сына. Вы где живете?
— На Петроградской, в конце Кировского. Очень легко ехать, все автобусы! И метро рядом!
Как будто, если бы не легко ехать, то и не поехал бы. Даже неловко слушать. Может быть, от неловкости Вольт ответил несколько надменно:
— Неважно, я на машине.
И сразу сам почувствовал неприятную надменность в своем голосе. Но отец Максимки (как его? — опять с первого раза не запомнил имя-отчество) не расслышал надменности в голосе, или считал, что некоторая надменность естественна для знаменитого специалиста, и подхватил радостно: