И хотя помнил, что нет его препаратов, все-таки сказал — назло:
— Если есть мои препараты, они должны остаться. Я их не принесу в жертву желе!
Красотка Инна подошла к большому холодильнику и стала энергично выставлять из морозильной камеры штативы с пробирками, штабеля чашек Петри, приговаривая в ритме движений:
— Собрались в кои веки праздновать… а вам обязательно испортить настроение… пламенный прибор у вас… вместо сердца…
— Это вы уже говорили, Инна. И не считаю, что это плохо. Если сердце, по вашим понятиям, годно только на то, чтобы мешать работе.
Едва двинулся дальше, как навстречу Веринька. Увидев Вольта, она мгновенно придала лицу страдальческое выражение, точно надвинула заранее приготовленную маску.
— Ну что, ты решил совсем оставить свои благородные попытки или все-таки нет?
Почему сразу в таком тоне? Разве Вольт давал повод? А Вольт за собственными делами и забыл совсем про то, как Вериньку вытолкнули из монографии — как из поезда на ходу. Но Веринька же не знает, что он забыл, зато должна помнить, как он вчера бросился разговаривать с Хорунжим — почему же такой тон?
— А в профком или партком ты так и не сходила?
— Нет. Кто ж будет ссориться с Поливановой! Естественно, никто не будет — кроме Вольта.
— Ну что ж, попробую с нею поговорить.
— Ах, я знала, что надеяться можно только на тебя!
Зачем он собирался затеять совершенно бесполезный разговор? Кажется, единственная цель — доказать себе и Вериньке, что он не боится начальства, что имеет собственное мнение, и не только имеет — высказывает. Ради Красотки Инны все полезут в огонь голыми руками, а вот ради Вериньки…
Это все равно что в спорте: Вольт никогда не болеет за заведомых победителей, всегда надеется, что слабая команда совершит чудо, превзойдет себя и одолеет непобедимых — тот же ЦСКА в хоккее! Понятно, что почти всегда он обречен на разочарование, но зато случаются, хоть и редко, удивительные радости, когда чудо действительно совершается! Этих радостей лишены болельщики ЦСКА, да и как можно болеть за непрерывных победителей? Этого Вольт решительно не понимал.
Перед кабинетом Поливановой среди тех же ящиков опять блуждал Тиша Лаврионов — будто и не уходил.
— Здесь твоя шефиня?
— Ингрида Игоревна внизу. — На правах своего человека он произнес небрежно: «Ингригоревна». — Только ты к ней сейчас все равно не попадешь: у нее голландцы.
Ну естественно! По собственной инициативе пробиться к Поливановой практически невозможно: либо она принимает научное начальство или иностранцев, либо она в разъездах.
На всякий случай спросил:
— А когда освободится?
— И не жди. Уйдут голландцы, ей надо будет в Колтуши… А тебе чего? Или все-таки решился к нам? Тогда передай через меня.
И почему Тише так хочется, чтобы Вольт пошел в ингредиенты? Вольт вспомнил, как однажды оказался случайно в компании охотников и как ему чуть ли не насильно совали в руки ружье и требовали, чтобы он тоже шел и стрелял. Вольт не понимал почему, пока кто-то не проговорился: «Чистеньким хочешь остаться? Показать, что лучше других?»
— Нет, я совсем по другому вопросу. — Не передавать же обличения через Тишу! — Ладно, постараюсь как-нибудь поймать.
— Давай-давай, старайся. Много таких — старателей.
Что ж, и хорошо, что не пробился к Поливановой. Потому что совершенно бесполезный вышел бы разговор. Чистая бравада. А что можно сделать небесполезного? Написать в газету, как он сгоряча пообещал Хорунжему? В ту же «Литературку», которая много пишет о научной этике. В общем-то, это выход. Приедет корреспондент — от него Поливанова не сможет запросто отмахнуться, как отмахнулась бы, без сомнения, от обличений Вольта. Но лучше, чтобы письмо подписали несколько человек. Начать со своей лаборатории.
В старшинской сидел припарадненный Крамер, а к его столу была прислонена мандолина. Ну да, он же сегодня непременно споет, а аккомпанирует ему постоянно Вилли Штек, который со студенческих лет не разучился играть на мандолине, и кажется, по-прежнему неотразим в такие минуты.
— А, мастер, привет. Чего-то у тебя вид озабоченный. Уж не собрался ли работать средь шумного бала?
Почему-то признание, что собираешься поработать, звучит не то что смешно, но как-то несерьезно. Но Вольт, как всегда, упрямо подтвердил:
— Да, и поработать тоже собираюсь. Слушай, тут еще такое дело: тебе не рассказывала Веринька про свои несчастья?
Да, дошли слухи. Об этом она вчера с тобой так таинственно?