Большевики знали, что делать с этим дальше, они действительно прошлись тяжелейшим катком по старой имперской многонационалии и создали свою Россию, своих русских, своих украинцев и другие «советские нации», рассчитывая в итоге собрать их в единый советский народ. В этом было много смерти и уничтожения, много выхолащивания и насильственного переконструирования. В этом было много такого, из-за чего мы не можем сегодня вернуться ни к каким «корням». В этом был свой огромный проект будущего. То, чего сейчас нет даже близко, если не считать проектом будущего космический бред Дугина или визг Охлобыстина. Именно поэтому несостоявшееся коммунистическое будущее все еще вызывает столько энтузиазма, который ошибочно кажется глупой ностальгией. Именно поэтому наиболее рьяные обличители большевистской утопии вызывают только недоумение. Что вы нам принесли, реалисты? Французскую булку? Дорогу к храму с бесноватым батюшкой? Мы ведем войну уже 70 лет, нас учили, что жизнь это бой? Дайте 20 спокойных лет, и вы не узнаете Россию? После 93-го мы прекратили какую-либо войну и ушли в частную жизнь. Нефть в нулевые могла бы дать нам новую социальную сферу, новую науку, новую индустриализацию и постиндустриализацию, но стала топливом конформного деполитизированного потребления. Потребительство, приводящее к пожиранию других и себя — еще один, пазолиниевский призрак смерти, фашизма и саморазрушения, бродящий сейчас по русскому пространству.
Уход в себя в 90-е и сделал в итоге нас, русских как сообщество и россиян как сообщество, бессильными перед войной, развязанной от нашего имени. И тогда, и сейчас. Было время вернуться домой, но возвращаться было некуда, и сейчас некуда, и никакого дома нет.
Конструировать русское, а также татарское, калмыцкое и любое другое неизбежно придется заново — группам с соответствующими идентичностями, живущим в России. И что тогда будет русским, а что уже не будет им, каковы будут границы русского, какой будет общая Россия (или это политическое пространство будет называться как-то иначе) — все это уже почти неизбежно будет решаться не в кремлевских кабинетах, где изобретают лукавые формулировки типа «русский язык как язык государствообразующего народа», отправляют нацию, сидящую с 90-х годов в демографической яме, под огонь качественной современной артиллерии, изо всех сил приближают страну к разборкам, переделам, гражданским и национальным противостояниям в духе тех же самых 90-х, а то и хуже.
Русский национализм пахнет смертью. Но это не помогает нам ответить на вопрос, которым мучается антивоенная оппозиция — почему мужчины покорно идут в военкомат, даже если не хотят воевать? Почему матери зачастую не против того, чтобы их сыновья шли на войну? Нет ли в этом той же самой мрачной воли к саморазрушению?
Возможно, дело в том, что в деполитизированном обществе связь мужчины с войной оказывается для него единственной политической связью — единственной связью с родиной, со страной, с большим — воображаемым, необходимым — сообществом. Все остальное — работа и семья, футбол и творчество — частная жизнь... А если так, то вопросы типа «как же можно не разделять власть и страну?!» действительно теряют смысл как только человек получает повестку. Не понимая, как связаны с интересами общества и страны наши частные интересы, мы не понимаем, чем отличаются от интересов общества и страны интересы режима. Поэтому — «бегать унизительно, призвали — значит пойду»... Все это наша общая проблема, в том числе тех, у кого хватило желания и возможностей убежать.
Каким может быть русское будущее? Как справиться с неизбежной экспансивностью нашей истории, культуры, языка и такой же навязчивой тягой к недостижимой «нормальности»? С одержимостью прошлым и не менее опасным желанием забыть его как можно скорее целиком?
Можно только надеяться, что продолжение русской жизни, помимо переживания разных видов ответственности за путинскую войну, будет связано с какими-то простыми практиками: дружба, любовь, работа, семья, добрососедство… Практиками, способными заново выстраивать связи, собирать разрушенное общество. Практиками, прорастающими не из большой истории и большой культуры, которые требуют большой ревизии, не из постсоветского ущербного культа частной жизни, и уж, конечно, не из выморочных «традиционных ценностей». А из необходимости выживания. Из той же необходимости, которая двигает сегодня матерями и женами мобилизованных, требующими возвращения солдат домой. Сопротивление — одна из таких простых практик — не как императив и этическая ценность, а как способ выжить. Выжить не только лично, но и коллективно, победить смерть, которую несет «русский проект», убивающий и умирающий сегодня в Украине.