Шатровъ смутился.
— Да говори ты на милость, что случилось? что такое?
— А то, батюшка Дмитрій Валерьянычъ, что прикажите-ка вы племянничку-то со двора съѣхать! — вдругъ пересиливъ свое смущеніе, скороговоркой объявилъ Софронъ.
— Какъ?.. почему?..
Шатровъ не вѣрилъ ушамъ своимъ.
— Потому по самому, что барыню нашу они смущаютъ… въ грѣхъ вводятъ…
— Да ты съ ума сошелъ!.. какъ ты смѣешь, мерзавецъ!
Шатровъ побагровѣлъ, вскочилъ и подбѣжалъ къ старику съ поднятыми кулаками.
— Что-жъ, бейте, сударь… на то я рабъ, а вы господинъ мой прирожденный… моложе былъ — не били… а теперь… бейте…
Софронъ странно присѣлъ и подставлялъ барину свое старое лицо, покрытое щетиной сѣдыхъ, давно не бритыхъ волосъ. Шатровъ опустилъ руки, хотѣлъ проговорить что-то — но не могъ.
— Бейте, а все жъ таки своими глазами видѣлъ, своими ушами слышалъ, — продолжалъ старикъ свистящимъ шопотомъ. — Нешто бы я смѣлъ такъ, зря… Бѣду упредить надо, коли еще не поздно… Намедни, къ обѣду-то опоздали, приказали позвать ихъ… иду мимо сквозной бесѣдки и вижу… барыня въ слезахъ рыдаютъ, «коли мужъ», говорятъ, «что замѣтитъ — пропала я», а племянничекъ ручки у нихъ цѣлуютъ, успокаиваютъ… «милая», говорятъ, «милая Со-ни-чка»…
— Молчать, скотина, молчать!.. лжешь ты, лжешь!.. — не своимъ голосомъ крикнулъ Шатровъ, схватилъ Софрона за шиворотъ, выпихнулъ въ дверь и прислонился къ стѣнѣ, едва удерживаясь на ногахъ, хватаясь за голову, ничего не понимая.
X
Часа черезъ полтора изъ кабинета раздался громкій звонокъ. Вошелъ молодой лакей. Баринъ сидѣлъ въ креслѣ у стола и показался лакею очень больнымъ, лицо осунулось и было блѣдно, только глаза горѣли.
— Попросите ко мнѣ Александра Николаевича, — проговорилъ баринъ.
Минутъ черезъ десять явился Бобрищевъ.
— Что прикажете, дядя?
— Садись, — указалъ Шатровъ рукою на стулъ и продолжалъ, медленно выговаривая слова, тихимъ и глухимъ голосомъ: — на этихъ дняхъ, въ понедѣльникъ, если не ошибаюсь, ты и Соня опоздали къ обѣду. Когда вы пришли, мнѣ показалось, что у жены заплаканы глаза, да и ты имѣлъ озабоченный видъ… Я все ждалъ, что или ты, или она… объясните мнѣ что это такое было… но вы оба молчите… и я вотъ… желаю знать…
Бобрищевъ смутился, но тотчасъ же и рѣшилъ, что такъ, пожалуй, лучше; онъ не виноватъ, если не можетъ исполнить обѣщанія, даннаго имъ Сонѣ… онъ скажетъ все, какъ хотѣлъ того прежде.
Онъ горячо заговорилъ о впечатлѣнія, какое произвела на него, свѣжаго человѣка, Соня. Онъ доказывалъ, что такое существованіе неестественно и для пожилого человѣка, для дяди, а молодую женщину, образованную, всѣмъ интересующуюся, стремящуюся къ жизни, оно совсѣмъ губитъ, губитъ видимо и быстро. Онъ, умолялъ дядю пожалѣть жену и, пока еще время но ушло, все исправить, провести зиму хоть въ Петербургѣ, дать Сонѣ возможность увидѣть свѣтъ, испытать эстетическія удовольствія, которыя даетъ столица. Онъ говорилъ, что это такъ легко устроить, бралъ на себя всѣ хлопоты…
Шатровъ слушалъ его молча и только все острѣе впивался въ него горящими глазами.
— Что-жъ это… это она поручила тебѣ объяснить мнѣ… мои ошибки? она жаловалась тебѣ на меня, на свою жизнь, на свои несчастія? — наконецъ, едва выговаривая слова, произнесъ онъ.
— Своей скуки, тоски ей отъ меня скрыть не удалось, но она не дѣлала мнѣ въ этомъ смыслѣ никакихъ признаній, — сказалъ Бобрищевъ, — она умоляла меня ничего не говорить вамъ, такъ умоляла, что я обѣщалъ… но вотъ теперь, такъ какъ вы сами начали — я очень радъ, что высказалъ вамъ все, милый дядя, и надѣюсь…
— Такъ кто же тебя уполномочивалъ вмѣшиваться не въ свое дѣло? — перебилъ его Шатровъ — и костяная книжная разрѣзалка хрустнула и сломалась въ рукѣ его. — По какому праву ты становишься между мужемъ и женой?.. Я считалъ тебя… деликатнѣе, мои милый… Больше я ничего не имѣю сказать тебѣ.
— Дядя!..
Но Дмитрій Валерьянычъ всталъ, быстро вышелъ въ сосѣднюю комнату и заперъ за собою дверь.
Бобрищевъ поднялся со стула, весь блѣдный.
«Что же это?.. онъ меня… выгоняетъ!.. Необходимо немедля же уѣхать»… — стучало въ головѣ его.
…Онъ почти шатаясь вышелъ изъ кабинета и машинально, пройдя терассу, направился-къ себѣ, къ развалинамъ.
Солнце уже зашло, надвигался душистый вечеръ конца іюля, весь прозрачный, съ едва замѣтными въ тихомъ безоблачномъ небѣ первыми звѣздами.
Лакей постучалъ въ дверь кабинета и, ничего не слыша, рѣшился внести лампу.
Баринъ опять сидѣлъ у стола, передъ раскрытой книгой, хоть и было ужъ совсѣмъ темно.