- Разве и Сусанна жаловалась на болезни?
- Нет, Егор Егорыч. Более того, полагаю, что она предпочитает молчание. Ей глубоко противна идея болезни.
- Следовательно, вы считаете, что стремление в болезнь есть в данном случае сознательное действие?
- Опять эта игра на бессознательном! Все сознательно в нашем теле, Егор Егорыч, все исполняет взаимно связанную работу, необходим только высокий интеллектуальный уровень и помощь других интеллектов, заинтересованных в правильной, то есть для разумного общества, работе,- для того, чтобы все так называемое "бессознательное" стало сознательным, ибо человек должен говорить искренно все свои мысли и желания. Чем более человек порабощен самим собою и окружающими, тем он больше лжет и притворяется, тем больше он обесценивает себя. Посмот-рим на Сусанну! Это очень хрупкий, нежный, но ловкий организм. Вы сможете в этом, наверное, сегодня же убедиться, так как мы уже просрочили отъезд.
Действительно, на часах было без четверти три.
- Не досадуйте, Егор Егорыч, завтра мы выедем обязательно. Если вас огорчает потеря билета, я плачу за ваш билет. Итак, я продолжаю?
- Обязательно выедем?
- Э, полноте, не так-то вы торопитесь, иначе не забыли б о часе.
- Продолжайте.
- Мы сказали, что даже там, где - как на случае с Сусанной Львовной видно - крепкий и жизнестойкий организм желает покинуть чуждую ему среду, однако связанную с ним родствен-ными и кастовыми отношениями, этот организм может потерпеть значительные изменения; в частности, внутренние колебания, в особенности затянувшиеся, могут выразиться в пасмурности сознания, в диких вспышках гнева...
- Вроде ведра, но проделывает это ее сестра.
- Совершенно верно: вроде ведра. Однако Сусанна стукнула пальчиком? Теперь мы спраши-ваем вас только - нужно ли к подобному организму подходить вдумчиво, осторожно, учитывая всю его ценность, или трахать его прямо по башке всеми своими выводами, иногда убийственны-ми по своей резкости, как я думаю поступить, например, с Жаворонковым.
Я сказал ему, что мне кажется удивительным, откуда в нем, прошедшем, что называется, огонь, воду и медные трубы, такая излишняя, по моему мнению, деликатность. Девушка тоже не сегодня выпущена на свет и вряд ли ослепнет, если он пойдет к ней и изъяснится в своих чувствах: что же касается Жаворонкова, то, пожалуй, опыта на кухне достаточно для убеждения о целесо-образности диалектики среди подобных субъектов, и я заключил, что чуткость, перерастающая в мордобитие, формула, совершенно меня не устраивающая.
- Егор Егорыч! Уверяю вас, что во мне всегда преобладала чуткость, как в вас грубость.
Я предложил развивать это сравнение на психологии других лиц. Он улыбнулся и лег на матрац. К сожалению, должен признать, что и эта поза нравилась мне не больше предыдущей.
- Откуда мордобитие с Жаворонковым? Поверьте, что стоит только приказать ему прекра-тить пророчества, пресечь сексуальные устремления на Сусанну, разбить его надежды на власть, как вы увидите перед собой мягкого и чрезвычайно нежного человека.
- Короче говоря, вы его вылечите?
- Не знаю, вылечу ли, но что обезоружу и устраню угрозу над Сусанной,это бесспорно.
- Но если вы его вылечите, следовательно, он будет нормальным гражданином, не будет жаловаться на болезни, страдания и прочее.
Доктор зевнул.
- Ясно.
- Будет весельчак вроде вас?
Доктор молчал.
Я высказал соображение, что если бегство в болезнь есть особенность уничтожаемого класса, то бегство в жизнерадостность и веселье - нет сомнения, принадлежность класса поднимающего-ся. Судить об этом можно хотя бы по тому, что все герои современных романов и драм удивитель-ные бодряки и весельчаки, не исключая и вас, доктор. Правда, они не всегда убедительны в своих поступках и мыслях, но тут, я думаю, вина уже не героев и авторов, которые, должно быть, сами-то не так-то уж далеко убежали в сторону жизнерадостности и веселья, а отделываются больше словами, чем укрепляют себя поступками, а, возможно, и потому, что оптимизм - область мало изученная, и то, чему автор должен радоваться сегодня, завтра его должно огорчить.
Доктор ухмыльнулся. Удивительная у него улыбка! Есть улыбки одноногие, инвалидные; есть улыбки двуногие, нормальные; есть улыбки быстрого хода, спокойного и есть торопливые, семенящие; есть чисто животные улыбки, четвероногие, так сказать, грубые, после которых неме-дленно раздается хохот - тупой и страшный, вроде того, какой нам пришлось испытать в кухне перед ведром,- но есть очень редкий сорт улыбок, пускай, назовем их треногими. В них - проникновенность, достигают они, тревожат самую душную темноту твоего сознания, они настойчивы и убедительны, и между тем есть в них устойчивость и задумчивая расчетливость треножника, ты чувствуешь себя так, как будто и здесь ты находишься - у себя дома - и по ту сторону, еще недоступную твоему пониманию.
- А уезжать-то вам, Егор Егорыч, не хочется. Вот и про часы забыли.
Я действительно забыл. С огорчением захлопнул я крышку.
- Ну, уезжать нам завтра, Егор Егорыч.
- Окончательно?
- Окончательнейше! Чуть лишь два часа,- а мы в трамвае. Покамест же, не побывать ли нам у Жаворонкова? Хочется мне сжать его высокомерие.
По лестнице, заставленной затхлым барахлом, бочком мы поднялись к Жаворонкову. Ожидал я увидеть благолепие, чистые полотенца на божнице, лампадки перед образами, благообразных старушек, все еще сохранивших монашеский лик, запах ладана,- а посреди суматошливой вони и сора за грязным столом сидел Жаворонков и перед ним возвышались три тома "Истории атеизма" и рядом "Переписка Маркса и Энгельса". Стены - в антирелигиозных плакатах и плакаты даже на потолке (центр его квартирки находился, как я уже говорил, в домовой церкви) - там, где я думал найти уцелевшие нимбы евангелистов. Рядом с Жаворонковым скромненько покуривал трубочку на редкость здесь опрятный, но также и на редкость невзрачный старичок, немедля отрекомендовавшийся нам "дядей Савелием, братом то есть Льва Львовича Мурфина, известного ветерана гражданских битв, пенсионера признанного и почтенного...". Доктор не обратил на него никакого внимания, да и все старания Савелия Львовича Мурфина были направлены всегда к тому, чтобы на него не обращали внимания, и вот в этом-то нашем "необращении внимания", ска-жу откровенно, была самая главная и самая тяжелая ошибка. "Да что, мол, я понимаю в людях", а вот доктор с его проницательностью, с его психоанализом, с его специальным воспитанием как мог проморгать Савелия Львовича,- для меня и посейчас непонятно. Единственное тому объясне-ние - любовь, и так как на любовь сейчас романисты валят не так-то много, то я полагаю, мне удастся свалить вину доктора на эту самую его любовь, хотя, как увидит читатель в конце нашего романа, и любовь-то у доктора была довольно странного вида и намерений, но вот как раз благода-ря этому странному виду авось нам и удастся оправдать или "замазать" его ошибку. Но все-таки, в ущерб истине, ибо тогда мы не так-то уж много занимались психологией и задачами Савелия Львовича, я скажу напрямки, что мне много придется говорить о нем впоследствии, что он непре-станно и все время попадался мне на пути, шмыгая возле колонн всю ночь, ибо, повторяю, хотя, кажется, я об этом еще и не говорил, но слово "повторяю" всегда заставляет читателя вспомнить и запомнить, чего никогда и не упоминалось автором, так вот: повторяю, жизнь в доме № 42 была, преимущественно, ночная, часов так с одиннадцати. Днем или служили, или спали, да и после службы, от пяти до десяти, тоже спали, а затем начинали скрестись, таскать мешки, лазить в погреб, на чердак, вкатывались ломовики, изредка заворачивал грузовик, пахло керосином, медом, мазутом, ситцем, конфетами, из комнаты в комнату перетаскивались узлы, возле колонн шепта-лись, шептались в кухне и во дворе... как видите, даже я понимал, что здесь происходит; игра, как видите, велась в открытую или потому, что люди уже перестали бояться, или потому, что они потеряли узду и не имели больше сил скрывать свои жажды...