Как я и предполагал,- мои предположения всегда грубее действительности,- и старушки молитвословные нашлись у Жаворонкова, но тоже иные старушки, стриженые, ученые, в очках, с брезентовыми портфеликами и с книжками - тоже по атеизму. Разве что жена Жаворонкова, здоровенная и дерзкая баба, имела в себе какие-то неуловимые остатки прошлого - повадки ее, длинная юбка, пробор буравились сквозь муштру современности, но стоило заиграть большой шейной вене Жаворонкова, как баба немедленно покорялась, изгибаясь в самой забавной наисов-ременнейшей стремительности и научности.
Жаворонков, увидя нас, встал, подпирая потолок почтовым своим ящиком, обмазанным картофельным пюре.
- Доктор! Матвей Иваныч! - зарычал он, опять грузно опускаясь на скамейку.- Примири-телем пришли? А тут уж сидит примиритель... видите? Савелий Львович, говори!
Опрятный старичок торопливо запыхал трубкой:
- Ну, какой я примиритель, Кузьма Георгич. Я сам человек всесторонне запуганный и ничем не почтен. Бесспорно, люблю я вежливость и приятные одеяния...- Он ласково взглянул на весе-лого доктора и тихонько продолжал:Меня, Матвей Иваныч, даже за смехотворную вежливость в очередях, без всяких документов, впереди всех пускают. Так как, говорят, везде плакаты, призы-вающие и продавцов и покупателей к вежливости, то ты иди вперед, старичок, и будь показатель-но вежлив. Я слушаюсь народа, иду и раньше всех получаю мне положенное...
- Не примирюсь,- стукнул ладонью по столу Жаворонков.
Старичок ласково уставился на него - и он стих.
- Да будет вам, Кузьма Георгич. Пришел я с единственной целью полюбоваться на куплен-ное вами зеленое одеяние. Материал отличный, аглицкий, как говаривали в старину. Показали б. Вот и гости вместе со мной полюбуются.
- Не покажу.
- А зря отказываетесь, Кузьма Георгич. Все-таки, вот купили вы аглицкого материалу вещь, а ведь могли ошибиться - вовсе она не вашей специальности и даже наоборот.
- Моя специальность - мороженщик! Я профсоюзный билет имею.
- Бесспорно, бесспорно, Кузьма Георгич. Вот я тому и удивляюсь, что вы, будучи морожен-щиком, покупаете аглицкого материалу вещи.
Жаворонков опять вскочил:
- Ты что же мне, дядя Савелий, грозишь?
Дядя Савелий попыхал трубкой, вежливейше вытер нос чистым большим платком, разогнал платком же трубочный дым и скорбно покачал головой:
- Чем и могу грозить, несчастный и слабый я человек, из милости живущий возле брата-инвалида? Поспешно выражаетесь, Кузьма Георгич. Общались вы с богом, и не научил он вас вдумчивости...
Жаворонков схватил "Переписку Маркса и Энгельса":
- Был я божником, теперь стал безбожником! Вот, дал ты мне, дядя Савелий, учителя Маркса. А здесь насчет атеизма и его пользы совсем мало написано!..
Он швырнул книги старичку. Тот бережно разгладил измятые суперобложки и обернулся опять к доктору:
- Горячий он, Кузьма Георгич-то. Решил, видите ли, вступить на обучение в Безбожный Институт, а не вышло.
- Кто виноват, что не вышло? Устроил я стройматериалы Степаниде Константиновне? Уст-роил. Отдал я ей серебряную ризу от своей иконы? Отдал. Я не в целях религиозности, мне ризы не жалко, но ведь это же - металл! Два фунта, минимум, серебра и, кроме того, родительское благословение...
- При женитьбе,- дерзко вставила баба.
- Молчать!
Старичок пожал плечиками:
- Откуда мне, Кузьма Георгич, знать планы Степаниды Константиновны? Подозревать могу - не обрела она тех знакомых, которые могли бы направить вашу карьеру. Кроме того, если уж хлопотать о рабочем стаже, так надо вам было, Кузьма Георгич, идти на завод, а не в мороженщи-ки. И что это за путевка от мороженщиков в Безбожный Институт? Малонадежная путевка.
- Так вы думаете, дядя Савелий, идти мне на завод? Не пойду я на завод! Уничтожить вы меня хотите? Не дамся! Я докопаюсь до планов Степаниды Константиновны. Выгнать вам меня отсюда? Нет! Я больной человек, я до Наркомздрава дойду!..
- Глаза выцарапаю! - опять было попробовала ввязаться его жена, но Жаворонков поднял в ее сторону "Историю атеизма", и она добавила:- Или показательный товарищеский суд над вами.
- Суд!.. Правильно, баба! Больного травят! Я припадочный!
Дядя Савелий, с "Перепиской" в руках, тихохонько выполз из-за стола и остановился подле нас.
- Очень обидно ему, Матвей Иваныч. Раскаялся в божестве и даже ячейку, из своих знако-мых безбожников, организовал, а дальнейшего продвижения нету. Ведь на дому семинарии со старушками проводил, читал им лекции - знания в нем крупные, он шесть лет церковным старос-той при храме Христа Спасителя состоял, а если повернуть ему свои знания наоборот, то результат должен получиться громадный. Волнения нам его понятны, вдобавок, разрушают и храм Христа...
- Плюю я на храм! - крикнул Жаворонков и как-то беспомощно покраснел.И на чудот-ворные иконы плюю! Я могу любую чудотворную икону в антирелигиозный плакат превратить в два счета!..
- Верю, верю, Кузьма Георгич,- и старичок скорбно махнул ручкой в сторону Жаворонко-ва. Тот - стих.- Повернуть свои знания в обратную, Матвей Иваныч, вполне возможно, но вот закрепить этот поворот иным людям чрезвычайно трудно: в ложный пафос впадают, в сплошные выкрики.
Доктор ответил важно:
- У него личная драма, глубокая и замкнутая.
- Личная, Матвей Иваныч? Не замечал. Из-за стройматериалов?
- Нет, из-за любви.
- Скажите, пожалуйста.
Мне показалось, что дядя Савелий улыбнулся пренебрежительно - и над доктором, к тому же и голос его потерял мгновенно заискивающую свою тихость. Он достал из кармана сигарную коробку, вручил ее доктору, добавив, что брат Лев Львович приказал поблагодарить и возвращает утерянное. Затем быстро протянул к доктору тонкую и грязную свою руку - "разрешите восполь-зоваться" - и взял одну сигару. Курить он, впрочем, не стал, а, постукивая сигарой по переплету "Переписки", промолвил, не утаивая пренебрежения:
- Так от любви? То-то я смотрю: излишняя в нем сумрачность, Матвей Иваныч. А как вы изволите относиться к театрам?
- Спокойно.
Старичок подошел к дверям. Постукивая сигарой по дверной ручке, он наставительно сказал:
- Зазря, Матвей Иваныч. Театры могут большую работу проделывать, в вашем духе... Возь-мите, к примеру, Качалова - какие личные драмы способен развернуть человек, посмотришь - и жить скучно. И другие артисты в том же духе. Передают вот, на Урале произошел небывалый слу-чай перерождения, благодаря игре, подряд, конечно, всего репертуара, труппами академических театров. Целый город изменил совершенно свои вкусы и привычки. Ни водки, ни склок, ни сплетен, ни даже матерного слова!.. И будто бы случай такой столь потряс руководителей, что они решили распространить опыт до неимоверных масштабов... Не с Урала будете, Матвей Иваныч?
- А вам Черпанов рассказывал это? - спросил я.
Доктор, кажется, даже и не слушал дядю Савелия. Да и трудно было б его и слушать: стари-чок просто душил скукой и тоскливой вежливостью. Думал я было спросить о костюме: не черпа-новская ли это поддевка, но не хотелось дальше ввязываться в разговор. Отвечая на мой вопрос, старичок пробормотал что-то вроде: "Черпанов? А вроде он, а вроде не он. Даже не факт важен, мало ли от чего люди перерождаются, а слух!" - и, вежливейше пожав нам всем руки, исчез.
Огорчишься на скуку и вялость в мыслях, нагоняемую иным знакомым, но куда лучше она той ясности, которую часто опрокидывают на тебя неудачные твои друзья, словно плохой агроном удобрения в поля, причем степень нуждаемости полей совершенно не изучена. Выйдут люди в поле - и только губами шлепнут - какая пакость не тянется из земли: лебеда в сажень, чертопо-лохи как дубы, васильки шире подсолнухов, а жрать нечего. Думай бы доктор о происшедшем, взвесь бы он спор между дядей Савелием и Жаворонковым, пойми, что убрать Савелия Львовича стоило Жаворонкову большого напряжения и даже страдания (он таки побаивался Степаниды Константиновны) - забудь бы он свои окаянные умозаключения, проделанные им недавно возле тюфяка в нашей клопиной каморке, обрати бы он внимание, каким зверем, по мере расширения его речи, кралась к своему супругу Жаворонкова и как Жаворонков скисал, наблюдая это высле-живание, и как он искал выхода - и не нашел ни одного, кроме... словом, доктор подвинул к сопящему Жаворонкову дрянной стул, расшатанный и скрипучий, уселся на него верхом и поднял ладонь к уху:
- Инженер, впервые наблюдавший за работой установленного им пневматического молота, давясь восторгом, смотрит на тяжкое давление, смотрит на брызжущий металл, на новые формы, - тем не менее мало изменилось его лицо и голос его не раскатывается громовыми раскатами от восторга. Он внутренне счастлив, друзья! Это несколько расширенное и, пожалуй, витиеватое вступление нужно мне, Кузьма Георгич, для передачи вам полного моего впечатления, возникшего при данном разговоре. Отнюдь я себя не сравниваю с инженером, инженером является эпоха, но восторг инженера столь заразителен и столь мощен пневматический молот сознания! Атеизм! Человек впервые чувствует, что его воля есть именно его воля, а не кого-то направляющего, грозного или милостивого; человек впервые, с широко открытыми глазами, самостоятельно направляется вперед. Он видит храмы и божества иными глазами: храмы - это бывшие темницы и самые страшные из темниц, божества - это размалеванные доски и чучела, жрецы, попы - мошенники и психически больные. Он презирает все это. Он предоставлен самому себе - и обществу. Но прежде, нежели он примкнет к обществу, в нем происходит некоторое время легкий процесс брожения и раздумия, иногда выражающийся в том, что человек переоценивает свои силы, чересчур надеется на самого себя... с первым пробуждением сознания нужно обращаться так же осторожно, как и с первой любовью, но так же как и с первой любовью, человек обращается, от неопытности, конечно, плохо и с первым пробуждением сознания. Он должен усиленно наблюдать за собою, он должен размышлять наивозможно больше - и быть искренним. Трудно быть искрен-ним, но нужно! И общество, его сознательные работники должны помогать друг другу, новый класс, идущий на смену, будет беспощадно искренним! Вот почему, Кузьма Георгич, я нахожу в себе мужество высказать вам те несколько соображений, которые и для меня и для вас могут быть чрезвычайно полезными. Приятно, что вы при первых следах работы пробудившегося сознания собрали вокруг себя окружение, несомненно, с тем, чтобы помочь не только себе, но и другим. Вы создали ячейку безбожников. Со всем тем хорошим, что имеется в ячейке, созданной вами, она таит в себе чреватые дурными последствиями ошибки. Вот она здесь, но правда ли? Вся? Прекрас-но. В чем же ваша ошибка? А в том, что ячейка создана из пожилых, я бы сказал, старых людей. Ими трудно руководить неопытному, они консервативны, особенно в той помощи, которая необходима вам сейчас и где вы должны добиться в себе необычайной ясности. Непонятно? Я говорю про любовь, испытываемую вами к Сусанне. Не смущайтесь, Кузьма Георгич, будьте откровенны и ясны, опирайтесь на молодежь, она поймет и оценит вас, группируйте вокруг себя побольше молодежи!.. Мне грустно уступить вам дорогу, я ее сам люблю, Сусанну, но разве я могу соперничать с ясностью и свежестью вашего сознания и вашего порыва? Я готов даже переговорить с нею за вас, предполагаю, что она с радостью войдет в вашу ячейку и вдвоем, за плодотворной работой вы оцените друг друга. Я заблуждаюсь относительно вас и готов приз-нать свои заблуждения, еще сегодня утром, вот здесь присутствующему Егору Егорычу,- я при-писывал вам чудовищные замыслы... Любите ее, Кузьма Георгич, но будьте откровенны и ясны!