Сделав паузу, он добавил:
- Конечно, ничего не поймаем. Чувствую.
Краем залива мы двигались к большим камням, находившимся у грохочущего безымянного порога. С камней, шумя, скатывалась вода и, вздымаясь, валами шла посередине реки.
Предупредив, что тут обычно держится семга, Степан Федотович повернул лодку на середину реки.
Когда мы очутились вплотную у грозного потока, Красильников, не въезжая в буруны, а держась сбоку от них, повернул лодку против течения и усиленно заработал веслами. Нас сносило, но значительно медленнее потока.
Вокруг клокотала вода, лодка то задирала нос, то кланялась. Ее качало, иногда захлестывало. Степан Федотович греб не переставая, и я удивлялся, откуда у него, маленького и тщедушного, столько сил. Хотя лодку мотало во все стороны, но она слушалась его, как конь наездника.
Красильников тоже пустил блесну, но желтую. Зажав леску между пальцами, он положил остаток ее, смотанный в клубок, на дно лодки.
Вместе с потоком мы спустились вниз, метров на двести, свернули на тихую воду, потом поднялись к тем же камням, и лодка, сдерживаемая веслами, пошла по прежнему пути.
На шестом спуске Степан Федотович коротко бросил:
- Есть!
На его лице никакого волнения. Только глаза блестели. Он сразу отодвинулся от потока в залив. Подмотав леску, я положил спиннинг в лодку. Красильников, желая доставить мне удовольствие, попросил вытащить рыбу.
Я начал выбирать леску. Рыба шла легко.
- Килограмма четыре в ней, не больше, - заметил я.
Всегда благодушный, старичок на этот раз озлился:
- Взвешивать рыбу, когда она в воде, а не на лодке, - это ни к дьяволу не годится. Дурная примета.
Красильников, следя за моими движениями, одобрительно кивал головой и натужно греб. На его лбу выступили капельки пота.
Наконец мы в заливе. Я потянул рыбу смелее. Вскоре в голубоватой воде засветилось ее тело.
- Белая, - с удовлетворением отметил Красильников. Так называют в тех местах не лошалую семгу.
Увидев нас, рыба развернулась и помчалась назад. Отпустив шнур, я стал постепенно сжимать его пальцами. Сначала он быстро скользил, затем пополз. Семга, почувствовав, что ей не дают свободы, внезапно сделала рывок. Я инстинктивно обвил шнур вокруг кисти. Он врезался в тело. Рыба остановилась и снова рванулась. Так поступать рыболову не полагалось, я понял это и тотчас освободил шнур. Он не стал скользить, он повис.
Недоумевая, я повернул голову к Степану Федотовичу. Он глядел на меня внимательно и пристально.
- Отпала? - спросил он чуть слышно, и благодушие сбежало с его лица.
- Да, ушла, - ответил я, выбирая шнур.
- На тихом-то месте?
В его голосе слышалась не только укоризна, но и боль. Он провел языком по губам и, повышая голос, заговорил с надрывом:
- Да я бы ее на нитке вывел… Да разве с семгой можно так обращаться?
От волнения он заикался. Лицо его побагровело. У меня закралась тревога - не хватит ли его удар.
Прилив бурных, горячих слов продолжался не менее получаса.
- К черту все блесны, все мушки! Приеду домой, выброшу их прочь! - исступленно кричал он, продолжая ездить сбоку потока. - Это не рыбная ловля, а сплошное расстройство!
- Да будет вам! - попробовал успокоить я. - На своем веку вы половили рыбки вдоволь. Стоит ли из-за одной расстраиваться?
- И вы в жизни обедали не мало, - сказал он в тон мне. - А вот завтра, если вам не дадут обед, вы заскулите. А стоит ли из-за одного обеда расстраиваться? Нет, никогда вам не поймать семги!
Поклевок больше не было. Двигаться дальше по реке мешали пороги. Мы причалили к берегу и пошли лесом.
Когда Степан Федотович немного успокоился, я, рассуждая об его снасти, обьяснил, что капроновый поводок рвется на узле, а особенно на таком, какой делает он. Лучше всего пользоваться не шнуром с поводком, а цельной, толстой жилкой. В крайнем случае поводок следует привязывать по-другому.
И я стал показывать, как надо делать узел. Красильников, следя за моими пальцами, утихал.
- Уж вы меня извините, если я сгоряча наговорил вам чего- нибудь, - произнес он робко.
Начался отлив бурных чувств.
Мы обогнули осоковое болото, по серым валунам поднялись на холм, потом спустились.
- Ненароком не сказал ли я вам грубого слова? - спросил он, с виноватым видом заглядывая мне в глаза.
- Нет.
Помолчали.
- Разумеется, и у меня обрывы на узле бывали не раз. Узел самое слабое место. Уж вы меня извините.
Спустя несколько минут он повторил:
- Боюсь, что грубость какую-нибудь сказал. Я всегда спокойный, на меня никто не жалуется, но когда крупная рыба срывается, на меня затмение находит. Вы меня извините.
Мы опять помолчали. Минут через пять он сказал:
- Сей год я нервный: положение мое зашаталось. Уж вы извините, если я чего сказал…
Отлив длился не меньше прилива. За это время он извинился раз двадцать.
Слушая и не слушая его, я рассматривал бородатый лес. На каждой ели, на сухом суку, борода - серая и длинная. И до чего хилы эти седые деревья. Да и березы не лучше - тонкие и кривые.
Спустились с каменистого, в разноцветных лишайниках холма в низину, ноги стали утопать в подушках мха, закрытых кожистыми листьями брусники.
По пути встречались высокие, до пояса, желтые муравьиные кучи. Одна из них разворочена. Дальше мы увидели второй и третий разрытый муравейник. Степан Федотович начал приглядываться к тропе. На ней, кроме лосиного помета, я не видел ничего, но Красильников уверял, что совсем недавно прошел медведь - развороченные кучи - его работа.
Воздух насыщен запахом ароматных смол и багульника. Слева не переставая шумела Ковда.
Птиц мало, песен их почти не слышно. Заполярный лес - суровый, молчаливый лес.
Тропа нас привела к охотничьей избушке на берегу Ковды.
- В сем году вода толстая, - объяснил Степан Федотович, отмечая по водомерной линейке уровень. - Вода холодная, комариного ветра мало.
Я догадался, что разговор идет о южном ветре, подошел к самому берегу и замер над Семужьим порогом. Не доходя его, вода шла цельным, ровным потоком, шла плавно, без шума и вздрагиваний. Пройдя над большим гранитом, что тянулся от берега по дну напротив избушки, поток опускался, потом, лоснясь на солнце, поднимался на соседний подводный камень.
Скатившись, поток сдерженно лез на каменную гряду и на вершине ее вдруг изменял своему спокойствию. Он, будто злясь, вздыбливался, издавал звук, похожий на тихое рычание, и рождал первый всплеск. Тонкая волна взвивалась и, падая, пенилась.
Эти камни - грань двух вод: спокойной и взбудораженной. Ниже грани ложе реки резко опускалось, поток, сердито гудя, стремительно низвергался, наталкивался на разбросанные во множестве валуны и изо всех сил старался столкнуть их. Но камни недвижимы. Вода, взметываясь, поднимала над каждым валуном мощный, высокий столб пенных брызг. Эти белые вулканчики на солнце сверкали, серебрились. И так - на протяжении километра.
На пороге сотни всплесков, сотни потоков, грохот, пена, водовороты. Глаза не успевали следить за движением, раздробленных струй, они мчались со скоростью пятидесяти километров в час.
К порогу приближалось длинное, круглое бревно. На втором спуске оно повернулось поперек течения, наскочило на камень, раздался глухой удар, бревно вздрогнуло, повернулось еще раз, боком налетело на следующий валун, долго плясало на валах, наконец, попало в воронку, встало торчком, стоя двигалось вперед, затем свалилось и скрылось в пене.
Не отводя глаз от грозных валов, я сказал:
- Страшное место. Христос по водам ходил, а тут не прошел бы и он.
- А я не так давно проходил.
Я перевел на Степана Федотовича глаза. Мой упорный взгляд его позабавил. Он громко рассмеялся:
- Да што вы на меня так смотрите? Не сумасшедший и не трепач. Переходил вот в этих самых сапогах.
- Это что-то вроде армянской загадки. А ну, расскажите-ка.
Красильников лукаво сощурил глаза:
- Расскажу, когда поймаете семгу.
‹№ 12, 1959)
Владимир Архангельский