Много случайностей бывает на рыбалке.
Вечером мы подходим к Георгию Николаевичу нагруженные рыбой, пойманной после обеда, а у него все тот же утренний судак. Весь день простоял рыболов возле заветной лунки с тяжелой рыбой в сумке и не поймал даже маленького окуня. И все ждал, очень хотел быть первым среди нас…
Так вот бывает и на охоте.
Убьешь на рассвете из-под гончих по первому кругу здоровенного русака, сияешь от радости, товарищи глядят на тебя с завистью. А ты и выстрела больше не сделаешь за целый день, зато так намнешь плечи, словно тянул бечевой груженую баржу. Товарищи убьют под вечер по русачку и пойдут домой в веселом настроении, да еще над тобой посмеются…
Не радуйся, рыболов, легкой победе на водоеме! Утром - всегда день впереди. Крепко держись товарищей. Дерзай вместе с ними. Ищи!
Объявился лещ.
Поймал его мальчонка из Малиновки на большую мормышку. Узнали мы про леща, только о нем и разговариваем. Каждому приятно побороться с большой, сильной рыбой.
На тонкой леске, на какой даже приличного окунька тащить опасно, выхватить широкого, золотистого леща - то ли не радость?
Конечно, не все любят такую аккуратную ловлю.
Ефим Николаевич идет за судаком, но втайне надеется найти и леща. Ведь рядом с судачком почти всегда ходит лещ, глядишь, и ухватится за красную шерстинку на тройнике. А то при взмахе удилищем подденется за подбородок или за плавник. Вот уж поскрипит тогда удилище в руках рыболова! Будто ему на крючок набросили ведро с водой и дергают его во все стороны.
Но судака нет, не видно и леща. Так вот и сидит без серьезного дела старый, опытный рыболов, машет удилищем, смотрит, как другие ловят окуней у самого берега, но с места не сходит, ждет своего часа.
- Лучше уж одного хорошего судачка поймать, чем такой мелочью пробавляться! - отвечает он на наши приглашения заняться окуньками.
Ефим Николаевич сдвигает на затылок коричневую егерскую шапочку, оправляет короткий потертый пиджачок ржаного цвета, покрытый многочисленными заплатами, и поудобнее усаживается возле новой лунки на высокое, узкое ведро.
Ласково греет мартовское солнце, глазам больно смотреть на ослепительно белый снег, после долгой ночной дороги клонит ко сну, взмахи удилищем становятся реже, тише.
И вдруг - гомон над рекой:
- Упал, смотрите - упал!
- Кто упал?
- Куда упал?
- Ефим Николаевич с ведра свалился!
Пыхтя и отдуваясь, мы бежим к рыболову. При падении он уронил шапочку и теперь солнце играет на его лысине. Он стоит на коленях во влажном, рыхлом снегу, еле удерживая удилище, которое вырывает у него из рук весьма сильная рыба.
- Отпускайте леску, дайте рыбе ход!
- Держите так, никого не слушайте, леска выдержит!
- Отойдите, дайте человеку самому все обдумать! - наперебой кричат болельщики над самым ухом рыболова.
А рыболова трясет, как в лихорадке, леска подозрительно звенит у острой кромки льда.
Мы наклоняемся над лункой и замечаем, что большая рыба с удлиненным, сжатым с боков телом никак не хочет заходить в ярко освещенную лунку.
- Никак лещ?
- Вот так лещ. И чешуя меньше, и морда кверху загнута.
- Язь, пожалуй, а?
- Да что вы! В этом язе фунтов пятнадцать. Не бывает у нас таких язей. И плавник не оранжевый, а темный.
- И уж, конечно, не щука.
- Сейчас увидим.
Раскрасневшийся Ефим Николаевич, виновато улыбаясь, тащит рыбу, как на сцене, под пристальными взглядами острых ценителей. Нам все видно, что правильно, что неверно в его суетливых, угловатых движениях, будто проверяем, как товарищ сдает трудный экзамен.
Кто-то заводит багорик под толстый, посиневший весенний лед, и на мокром снегу уже прыгает, обдавая нас холодными брызгами, огромный жерех с черной кромкой на хвосте.
Никто из нас ни разу не ловил зимой жереха. И мы решаем под дружный хохот, что явился он не случайно. Надо же было кому-нибудь разбудить уснувшего рыболова…
‹№ 2, 1951›
Борис Емельянов
Мырь
Поселок Кушум стоял на высоком красном яру. Из окон крайнего дома, в котором помещалось правление колхоза, был виден могучий хребет реки.
Стремительно огибая яр, Урал с размаху бил в подъярье на том берегу и круто сворачивал вправо, разливаясь тихим, широким плесом.
Под крутым берегом реки закручивали омута, и там, внизу, редко и гулко раздавались длинные удары, словно падали в воду яры.
На быстрину под крутой яр выходила крупная рыба.
Быстро стемнело. От реки потянуло холодом. Наступил час, когда каждый звук слышался отчетливо и чисто.
Председатель колхоза Василий Павлович Журавлев, с которым мы вдвоем сумерничали у реки, высунулся в окно и долго всматривался в черную воду.
- Темно, - сказал я. - Что ты видишь?
Он обернулся.
- Видеть, скажу тебе, парень, ничего не вижу: человек не кошка, а слышу много. Время подходит. Слушай.
- Ничего не слышу, - сказал я через минуту.
- Лучше слушай, - прошептал он.
Темнота сгущалась, поднималась к окну, заполняла комнату, в которой я давно уже перестал различать надписи на плакатах и очертания вещей. Река казалась глубже. Стало совсем тихо, спустилась ночь.
- Выйдем туда, - сказал я, показывая за окно.
По небу ползла большая косматая туча. Еле пробивался сверху тихий свет, такой тихий и слабый, что, казалось, не было у него сил дойти до земли. Все покрывала тьма.
- Буль-буль, - говорила вода внизу.
- Чшш, чшш, - шипел, осыпаясь с яра, песок.
- Иих, иих, - поскрипывала старая ветла.
- Тлинь, - крикнула птица в лесу.
- Квок, квок, - поднялся в омуте сом.
- Ти, - свистнул куличок на той стороне. - Ти!
И у меня над головой пронесся, крутясь казачьим клинком, степной ветер. Словно из разрубленной пополам тучи упал в воду золотой месяц. Мне показалось, что он зазвенел, ударяясь о волну. Я сказал об этом Василию Павловичу.
- Верно, похоже, - посмотрел он на меня удивленно. - Но только это звенит не месяц, а сторожок на мыревом перемете. Мырь приладил серебряные пуговицы жениного сарафана. Потому и звон такой.
Я не успел спросить у Василия Павловича, кто же такой Мырь - хозяин сказочной снасти с серебряными пуговицами. Кто-то вздохнул глубоко и сильно над черной, незримой водой, и она зашумела.
Я схватил Василия Павловича за руку.
- Не трожь, - горячо прошептал он, - не дыши.
Вздох повторился. Согнувшись, опершись рукой о колено, Василий Павлович стоял неподвижно, вполоборота, ухом к реке.
- Она подошла. Заповедная, - пробормотал он. - Не было слыхать с той поры. А казак спит и не знает.
И он вдруг потащил меня за собой, пошел быстро, потом побежал, и мы понеслись в темноту задами дворов, прыгая через кочки и ямы. На мое счастье председатель колхоза был грузен на ходу и скоро стал задыхаться.
- Куда бежим? Чего испугался? - спросил я. - Что там было?
Василий Павлович с разбегу остановился посреди проулка.
- Испугался. Да ты в уме, парень, - сказал он с достоинством и обидой. - В своем дому кого бояться?
И, отдышавшись, он с размаху перескочил через соседний плетень, чуть не выворотив кол, за который ухватился руками.
- Айда! - закричал он. - Лезь сюда, городской житель.
Не оставаться же мне было на темных и пустых задах незнакомого двора. Чертыхаясь, я полез через колючий, щетинистый плетень и зацепился. Послышался треск…
- Городская материя на твоих штанах?
- Городская, - сказал я хмуро, трогая косую дыру на правой штанине.
- Ты бы еще по шипам лазил в своих коверкотах, - сказал укоризненно Василий Павлович и побежал к мазанке, белевшей посередине двора.
Я огляделся. На белой стене отчетливо выступал силуэт перевернутой казачьей будары. Левая половина стены, как мне показалось, была покрыта решетчатым узором. Вскоре я заметил, что лунный свет падал на стену сквозь бредень, натянутый на колья, вбитые в крышу соседнего сеновала.