Ветер семена разносит, птица — рыбу, человек — добрую весть. Так старики говорили прежде.
— Петра, а сколько же оленей в колхозном стаде?
— Пятнадцать с половиной тысяч голов. Стадо небольшое, так ведь и нас мало, пятеро всего пастухов. Справляемся. Всего в Малоземельной тундре раз в десять больше, двенадцать миллионов гектаров пастбищ.
— Почти четыре Италии, — присвистнул я. — Раздолье для оленей!
— Так еще мало для наших оленеводов, — покачал головой Петра. — Для нормального выпаса одного олешка надо на год десять квадратных километров пастбищ. Ягель растет медленно, а окромя ягеля только ерник олень есть, тот, правда, побыстрее растет. Думаешь, мы пасем где придется? Вся тундра разбита на районы, у каждой оленеводческой бригады карта, где обозначен ее участок. По одному идем от лесов к морю, короткое лето проводим неподалеку от берега, здесь гнус меньше мучает, а к зиме поворачиваем назад. Поголовье стад уже нельзя увеличивать, иначе пастбищ не хватит. Беречь тундру надо, зря не ездить тракторами. Там, где гусеницы прошли, ягель уже не растет, голая земля. А голая земля высыхает быстрей да выветривается. Пустыня будет тогда.
— А сколько у вас собственных оленей?
— У какой семьи сто пятьдесят, у какой и триста. Осенью забиваем старых самцов, мясо в колхоз сдаем, шкуры сдаем. Я нынешний год заказал «Буран» через посылторг, пятнадцать олешков забивать буду, деньги надо. Можно бы и со сберкнижки снять, да жена не соглашается. Книжку жалко, а олешков не жалко ей, — улыбаясь, качает головой Петра.
Где-то в тундре рождается слабый звук, высокий, переливчатый, рассыпающийся мелким дрожанием. Но он все крепнет, вливаются новые и новые голоса, все гуще набегают высокие дробные ноты, пока, наконец, эта многоголосица не сливается в сплошной поток, какой-то звенящий ливень трелей.
— Что это? — с недоумением вслушиваюсь я.
— Дак лягуши, — охотно поясняет Калиста. — Ишь как яровито принялись.
— Иной раз как заведутся с полуночи — и до самого уж утра, — заметил Семен, — К теплу значит. День завтра будет отходчивый.
Местные лягушки кричат совершенно по-особенному, голоса их звучат с какой-то яростной тоской, и точно слышишь в них стенящую жалобу на быстротечное лето. Странен этот крик в тишине короткой и прозрачной белой ночи.
Дрова в печи давно прогорели. Потрескивает, остывая, труба. Именинник Яшка крепко спит, свернувшись калачиком на вытертой оленьей шкуре, и изредка глубоко вздыхает во сне: наверное, снится ему, как летит он на упряжке по тундре…
Ночевать Семен ведет меня в свою палатку. На полу уже расставлены войлочные маты, поверх — шкуры, одеяла. Над ложем натянут конусом ситцевый полог от комаров. К утру, когда выветрится запах пакулы, их набьется в палатку через щели тысячи. Мне отводят место с краю, поближе к печке. Ложусь, скинув с себя верхнюю одежду, и только теперь, расслабив тело, ощущаю с особенной отчетливостью, как ноют бока, поясница от тряской езды на нартах по кочкарнику, сотни клеточек тела изливают тупым ноющим покалыванием жалобы, заглушают дремотные мысли.
Слева от меня спит все Семеново семейство: он сам, жена, четыре дочери, три сына… Старший сын Василий с женой и двухгодовалой дочкой, которая спит в подвешенной на капроновых веревках зыбке, — под другим пологом у противоположного края палатки.
Семен тотчас засыпает, его мажорный храп перекрывает лягушачьи трели, но вот где-то неподалеку глухо зарычала собака, с ней сцепилась со злобным коротким хрипом другая… Жалобный визг, и снова тишина… Семен проснулся, открыл глаза, настороженно прислушивается.
— Почто не спишь, парень? Спи. Ночь белая, а все одно спать надо.
— Да не спится что-то.
— Завтра стадо отгонять, мое дежурство, — вздохнул он и подтянул сползшее одеяло к подбородку. — Ну, до завтрова, — он повернулся на бок и снова залился здоровым храпом.
13
— Э, слышь-ко, странничек, — тряс меня утром за плечо Семен. — Вставай чай пить. Алешка собирается на озеро ехать рюжи смотреть. Подсобишь ли?
— Как не подсобить, — поднялся я.
— Алешке двадцать три года, ростом он на голову выше Семена, но узок в плечах, по-девичьи хрупок, задумчив, мечтателен. На губах какая-то благостная улыбка; по лицу, в лучиках чуть прищуренных глаз разлита кроткая миротворность, и кажется, о чем ни попроси Алешку, он ни в чем не откажет, огорчить другого для него сущая мука.